Желание франков уйти в крестовый поход было вполне естественно в тех условиях. Так позже будут спасаться от эпидемий чумы: убегая из городов, бросая дома, имущество, семью. Но «священный огонь» бушевал повсюду, от него не убежишь внутри страны — он загорался везде, где ели хлеб, а хлеб ели везде. Папа ловко воспользовался этой ситуацией, указав выход из тупика. Согласно хронике Роберта Реймского, папа рассказал франкам на проповеди после Клермонского собора о сказочной стране: «Иерусалим — это пуп земли, край, плодоноснейший по сравнению с другими, земля эта — словно второй рай… Когда папа в своей искусной речи сказал это и многое в этом роде, всех, кто там был, соединило общее чувство, так что возопили: „Так хочет бог! Так хочет бог!“ Услышав это, достопочтенный владыка римский, возведши очи к небесам, возблагодарил бога»[58].
«И все же глубоко обманулся бы тот, кто пожелал увидеть лишь эти материальные стимулы в основе всего движения. Определяющую роль в подготовке похода, несомненно, сыграл религиозный энтузиазм, многократно усиленный церковью»[59], — был уверен Жозеф-Франсуа Мишо в начале XIX века. Но церковь знала, где этот религиозный энтузиазм лучше усилить. Крестовые походы — это синергия страха, безумия и холодного расчета.
Тысячеустая молва быстро разнесла по всему Западу вплоть до морских островов вести о Клермонском соборе и предстоящем походе на Иерусалим. Сборы начались в первую очередь во Франции, поскольку именно там царила особо насыщенная религиозным возбуждением атмосфера. Ее накалу во многом содействовала проповедническая активность церковников[60].
Упомянутая напряженная атмосфера неспроста возникла именно во Франции, наиболее сильно страдавшей на тот момент от эпидемий «священного огня». Деятельность проповедников не столько усиливала этот накал религиозного возбуждения, сколько придавала ему нужное направление. Нет, не случайно папа, не получив поддержки на представительном соборе 1095 года в итальянской Пьяченце, где впервые прозвучала мысль о походе на восток, в ноябре того же года отправился во Францию и открыл новый собор в городе Клермон в Оверни (местности, которая и столетия спустя будет связана с отравлением спорыньей — от ужаса перед оборотнями до Великого страха во время Французской революции). Вдохновитель крестового похода понимал, что на тот момент именно франков легче заставить броситься в эту авантюру, дав им необходимую установку. Подтолкнуть народ к походу было несложно, поскольку, кроме фактора голода, «многим западным франкам не нужен был веский стимул, чтобы оставить свои дома. В течение нескольких лет они страдали от междоусобных стычек, голода и гангренозной болезни, распознанной впоследствии как эрготизм»[61].
Обычно такие вспышки болезни приводили в средние века к массовому движению пилигримов к святым местам, где больных довольно часто излечивала смена диеты. Но это еще лишь начало становления серьезного бизнеса: госпитальное братство св. Антония для организации паломничества больных «огненной чумой» было одобрено Урбаном только на том же Клермонском соборе[62], дорога в Сантьяго-де-Компостелу еще должным образом не разрекламирована, инфраструктура не развита. А в привычном для паломника Иерусалиме деньги собирают вовсе не христиане: «тот, кто приходил к вратам города не мог попасть туда, не заплатив некоторого количества золота, требуемого в качестве подати»[63], не говоря уж об упускаемых завещаниях имущества. И это тоже важный повод к захвату Иерусалима.
Призыв папы на фоне эпидемии обернулся довольно неожиданным даже для него крестьянским крестовым походом. Папа рассчитывал на несколько тысяч рыцарей, а в поход внезапно отправились десятки тысяч крестьян и рыцарская беднота. Советский историк Заборов, впрочем, считал, что папа такой возможности опасался, пытаясь сдержать ненужное рвение тех, кто был бесполезен для дела:
Как бы то ни было, клермонская речь Урбана II возымела действие, значительно превзошедшее его собственные ожидания и в какой-то мере даже не вполне соответствовавшее интересам феодальных инициаторов крестового похода. О том, что возможность такого резонанса не исключена, догадывался, видимо, и сам папа, иначе он не стал бы увещевать слабых людей, не владеющих оружием, оставаться на месте: эти люди, говорил он, являются больше помехой, чем подкреплением, и представляют скорее бремя, нежели приносят пользу. Удержать бедноту, однако, было невозможно[64].
С другой стороны, это могло быть продуманным лицемерием, если церковь таким образом планировала уничтожение в Европе «лишних ртов» и рыцарской голытьбы из младших сыновей феодалов, которые по закону о майорате порой не получали в наследство ничего, кроме коня и доспехов. Безземельные рыцари сбивались в банды и грабили купцов, что стало серьезной проблемой в Европе. Эти разбойники и составят большинство рыцарей-крестоносцев.
В любом случае, зажечь массы было в то время не сложно — папа сам был родом из Шампани и знал, какой эффект может вызывать «священный огонь». И этим эффектом был не только страх, не случайно в покровители больным был выбран именно св. Антоний, известный своими демоническими видениями.
Но управлять ситуацией, надо заметить, оказалось сложнее, чем папа рассчитывал:
Урбан считал, что крестоносное войско должно было состоять лишь из рыцарей и других боеспособных частей. Однако, по мере того как провозглашенная в Клермоне весть о походе на Восток распространялась по Западной Европе, все больше мужчин и женщин из всех социальных слоев населения принимали крест. Выражаясь современным нам языком, можно сказать, что Урбан потерял контроль над кадрами[65].
Первая волна крестоносцев пошла в свой безумный поход весной 1096 года, даже не дождавшись назначенного папой срока в августе. Сработал как непосредственный страх перед смертельной болезнью, так и галлюцинации от нее же, породившие тревожность и массовые видения, принимаемые за знамения. Даже автор классической «Истории крестовых походов» Ж.-Ф. Мишо, считающий, что «история средних веков не знает эпопеи более величественной», вынужден был заметить о первых крестоносцах: «В этом сборище одержимых не нашлось ни одного сколь либо разумного человека — никто из них всерьез не задумался над будущим, никто даже не удивился тому, что теперь так изумляет их потомков»[66].
При этом фактор страха перед эпидемией был отмечен еще современником первого крестового похода, немецким хронистом Эккехардом Аурским, который писал о страшной огненной болезни, поражавшей людей, и именно с этой болезнью связывал энтузиазм «похода бедноты». Сейчас это общее место у специалистов по истории крестовых походов: «Он [Эккехард] объяснял вовлеченность бедняков в первый крестовый поход следствием хаоса, эпидемии эрготизма, которая охватила Западную Европу, и экономического упадка»[67]. Но Заборов, хорошо знакомый с хрониками Эккехарда, эту связь практически упустил, только упомянув описание «страшной болезни, которая поразила и людей и скот» в контексте голода. То ли он считал, что марксистская доктрина требует более сосредоточиться на экономической составляющей, то ли решил (или ему подсказали), что не столь давние эпидемии эрготизма в СССР в контексте безумия и психозов могли вызвать у читателя ненужные ассоциации. Теперь же некоторые историки, например Дж. Филипс, упоминают и психическую составляющую отравления спорыньей:
Годы, приведшие к первому крестовому походу, включая 1095, были во Франции засушливыми, с бедными урожаями, голодом и вспышками эрготизма — болезнью от грибка на ржи, которая может вызывать безумие. Эккехард из Ауры описал эту ситуацию подробно и предположил, что такие условия много послужили тому, чтобы поощрить людей искать удачу в далеких странах в крестовом походе[68].
Бенедиктинский монах Эккехард имел ввиду, конечно, не безумие, о нем он не догадывался, и неадекватное поведение франков представлялось ему лишь религиозным экстазом. Но Эккехард видел огромное желание отчаявшихся людей бежать от голода и страха перед смертельным «невидимым огнем», о чем прямым текстом и писал:
Западных франков легко можно было уговорить покинуть свои деревни; ибо Галлию в течение несколько лет жестоко угнетали то гражданская война, то голод, то смертность, и, наконец, вплоть до отчаяния в самой жизни напугала та напасть, которая возникла возле церкви святой Гертруды в Нивеле. Она была такого рода. Человек, пораженный невидимым огнем в той или иной части тела, так долго горел в жутких, вернее, ни с чем не сравнимых мучениях, пока не терял дух вместе с мучениями, или мучения вместе с пораженным членом. Об этом до сих пор свидетельствуют некоторые люди, потерявшие в результате этой кары руки или ноги[69].
