Начав с очерка, развития моей личности до 1872 года, когда я поступила в Цюрихский университет и познакомилась впервые с западноевропейским рабочим движением и с учением социалистов, я описала первый революционный кружок, в который вступила за границей, а потом оставление университета, отъезд в Россию и участие в качестве активного члена в деятельности русской социалистической партии вплоть до образования в 1879 году «Народной воли». Тут я остановилась: что-то мешало мне, говорить о «Народной воле», об Исполнительном комитете и выступлениях его в борьбе с самодержавием. Я не могла сразу найти язык, которым надо было говорить об этом ярком периоде нашего прошлого. Теперь мне кажется, что препятствием, быть может, был размах, который приняло революционное движение за время моего отсутствия из жизни; выступление на политическую арену рабочих масс слепило меня: историческая перспектива мешала говорить языком участника и очевидца.
На время пришлось оставить эту тему, и я сразу перешла к эпилогу деятельности Исполнительного комитета — к Шлиссельбургу, а в нем взяла некоторые моменты, психологическая сторона которых не была затронута или была мало освещена товарищами, писавшими до меня (Волкенштейн, Панкратов, Новорусский, Ашенбреннер)[79]. Европейская война прервала эту работу: я не хотела оставаться вне пределов России во время этой бойни и в феврале 1915 года отправилась через Балканские государства на родину, но не взяла с собой рукописей: я боялась, что они пропадут, если на границе меня арестуют.
Действительно, несмотря на заверения, сделанные тогдашним министром внутренних дел Маклаковым моему брату Николаю, что я не подвергнусь никаким неприятностям, в Унгени меня арестовали и препроводили в Петербург, в охранку. Дело ограничилось, однако, тем, что после допроса и десятидневного пребывания в Выборгской тюрьме меня прикрепили на жительство в Нижнем Новгороде и отдали под надзор полиции.
Возьми я рукописи с собой, брату, пожалуй, удалось бы выручить их из рук департамента полиции. Случилось худшее: вот уже шесть лет я все еще не могу получить их из-за границы. Фактически весь сделанный труд для меня пропал, и для теперешнего издания я должна была написать все наново.
В одном мне посчастливилось: после Февральской революции 1917 года раскрылись тайники департамента полиции и архивы судебных учреждений. Среди различных документов неутомимый деятель по историческим раскопкам Бурцев нашел и показания, написанные мною в 1883 году, после ареста.
В тот момент 1883 года я была в совершенно особом положении и настроении. Жизнь кончалась: наша деятельность была такова, что ни я, ни кто другой из ближайших товарищей моих не могли думать, что когда-либо выйдем из тюрьмы. Мы должны были умереть в ней. А взволнованная душа была полна живых откликов только что конченной борьбы, и громко звучало идеалистическое чувство по отношению к товарищам, которые сошли со сцены.
Для жизни, для современности мы умирали, но ведь было будущее для тех, кто пойдет за нами, и для них хотелось запечатлеть свои чувства, сохранить след нашей жизни, наших стремлений, побед и поражений. И для этого будущего в тиши Петропавловской крепости я написала свои показания.
Я могла говорить свободно. Фактическая сторона деятельности Исполнительного комитета была известна: она происходила на глазах у всех, и с 1879 года перед лицом суда прошел целый ряд политических процессов: более 70 человек — членов партии «Народная воля», и в том числе весь цвет Исполнительного комитета, — были отправлены на каторгу, на поселение и на эшафот. Но я довела рассказ только до события 1 марта 1881 года. О дальнейшем по условиям времени я не могла и не хотела говорить.
Прошло 34 года со времени написания этих показаний, и, когда Бурцев доставил мне копию с них, я почувствовала глубокое удовлетворение — мне не пришлось жалеть, что они написаны. Я была рада, что они сохранились: они так верно отражали мое отношение к революционному делу, так полно выражали мои чувства не только в прошлом, но и 34 года спустя, что в них, в этих показаниях, я нашла как раз тот язык, который не давался мне для описания «Народной воли» в 1913–1914 годах; с этим документом в руках я могла приступить к продолжению работы, которую прервала тогда. В этой работе, сохраняя в точности текст показаний, я широко воспользовалась ими везде, где было возможно; но там, где изложение было слишком кратко, я ввела необходимые дополнения, некоторые характеристики и целые главы, которые по условиям 1883 года не могли войти в рассказ, а затем продолжила его до моего ареста, заключения в Петропавловскую крепость и вручения обвинительного акта, которым вместе с другими членами партии я предавалась Петербургскому военно-окружному суду.
Будь заграничные рукописи в России, у меня было бы совершенно обработанное, готовое к печати целое. Но их не было, а условия печатания из года в год становились все хуже и хуже. Надо было спешить, и, чтоб не откладывать дела на неопределенно долгое время, пришлось все автобиографическое начало, оставленное в Швейцарии, написать вторично и притом многое сократить, некоторые главы опустить совсем, а для описания студенческих годов ограничиться беглыми страницами показаний. Вследствие всего этого теперешнее издание[80] выходит в более сокращенном виде, чем оно предполагалось семь лет тому назад.
Что же касается второй части, заключающей Шлиссельбург, то время выхода ее будет зависеть как от общих условий печатания в России, так и от того, когда мои заграничные рукописи попадут наконец в Россию[81]. Я уже говорила, что главные моменты нашего заточения в крепости я описала, находясь в Швейцарии; и то, что удалось воскресить, вновь пережить и воплотить в соответствующую форму в благоприятных условиях маленького городка Швейцарской республики, не может быть воспроизведено теперь, когда нет ни необходимого настроения, ни обстановки, сколько-нибудь подходящей для этого[82].
Вера Фигнер.
Я родилась 7 июля нов. ст. 1852 года в Казанской губернии в дворянской семье, имущественно довольно хорошо обставленной. Мать моя, Екатерина Христофоровна, получила обычное в ее время домашнее воспитание и была дочерью тетюшского уездного судьи Куприянова, который за свою жизнь успел растратить большое состояние. Имея более 6000 десятин земли в Уфимской губернии, кроме того, что он имел в Тетюшском уезде, он оставил после смерти свои дела в таком беспорядке, что наследники сочли за лучшее отказаться от этого наследства, так как сумма долгов дедушки не могла быть определена.
Мой отец, Николай Александрович Фигнер, воспитывался в Корпусе лесничих и по окончании курса служил лесничим сначала в Мамадышском уезде, потом в Тетюшском, а после освобождения крестьян вышел в отставку, чтобы стать мировым посредником, и оставался им вплоть до упразднения этой должности[83].
В семье, кроме двух мальчиков, рано умерших, нас было шестеро. Как отец, так и моя мать были люди очень энергичные, деятельные и работоспособные; крепкие физически, они отличались и волевым темпераментом. В этом отношении они передали нам хорошее наследие: я — старшая — принимала участие в революционном движении в один из самых ярких периодов борьбы против самодержавия, была приговорена к смертной казни и сделалась узницей Шлиссельбурга. Сестра Лидия была членом революционной организации, занимавшейся социалистической пропагандой среди фабричных рабочих[84], и судилась вместе с Бардиной и Петром Алексеевым по «процессу 50-ти», который в свое время произвел глубокое впечатление на молодежь и либеральные круги общества[85]. Она была осуждена на каторгу, которую Сенат заменил лишением особых прав и преимуществ и ссылкой на житье в Восточную Сибирь. Брат Петр был крупным горным инженером на металлургических заводах Пермской и Уфимской губерний и состоял директором Богословского завода. Мой брат Николай сделал блестящую карьеру, став знаменитым певцом-тенором. Он первый, преобразуя оперу, не только пел, но и играл в ней и дал за свою 25-летнюю артистическую деятельность сотням тысяч людей эстетическое наслаждение. Сестра Евгения была участницей процесса Квятковского по делу о взрыве в Зимнем дворце[86] в 1880 году и получила лишение всех прав состояния и ссылку в Сибирь на поселение. Младшая сестра моя Ольга, очень способная и энергичная, мало принимала участия в революционном движении; выйдя замуж за врача Флоровского, она последовала за ним в административную ссылку в Сибирь и вместе с мужем занималась культурно-просветительной деятельностью в Омске, потом в Ярославле, а после смерти мужа — в Петербурге. В Сибири сестры Лидия и Евгения вышли замуж за бывших политических каторжан Стахевича и Сажина, людей, выдающихся по своему уму, образованию и энергии.
