Составил я письмо к султану, без обещаний, но и с надлежащим уважением:
"Наияснейший милостивый цисарю турецкий, пане наш великомилостивый! На долгие и бесконечные лета доброго здоровья и счастливого над всеми господствования вашей цисарской милости желаем, поклон и службы наши!
Из письма Бекташ-аги видим, что ваша писарская милость, пан наш милостивый, к нам, слугам твоим, ласковым быть благоволит. Очень этим мы ныне радовались всем Войском нашим Запорожским и очень просим вашу писарскую вельможность, чтобы к нам, слугам своим, был ласков. Потому что мы за всякое братство и приязнь с ханом готовы всегда к услугам вашей цисарской вельможности и против каждого неприятеля стоять.
Так же казакам велели, чтобы в панства вашей цисарской милости не вторгались. И всегда будем следить за тем, чтобы ни один неприятель не пришел и зла в панствах ваших не учинил. Так нам в согласии за это стоять с татарами, друг с другом вместе, дай боже так навеки быть в приязни, недобра желать каждому неприятелю, а за ласки вашей цисарской милости благодарить".
Будут ломать еще голову над моими посланиями султану, но никто как следует их так и не истолкует, так как великую игру в состоянии понять только великие умы и державные мужи, руководствующиеся не повседневными хлопотами, а высшими потребностями. А известно ли вам, к слову, что "цисарь" по-латыни означает "чуприна"? А что писал к малолетнему хлопцу, то делал это, не имея другого выбора. Ведь известно же, что все послания читает не сам султан, а его лукавые придворные, кроме того, в таком великом царстве уже не имеет значения, какой султан - старый или малый, мудрый или глупый, такое царство, как я уже когда-то говорил, напоминает огромный тяжелый воз, который с силой столкнули с высокой кручи, и он покатился уже сам по себе, не разбирая, есть ли на нем возница, запряжены ли кони; воз катится безостановочно, сбивая и ломая все, что стоит на пути, и нет такой силы, которая могла бы его остановить, разве лишь камень какой попадет под колесо - и от этого воз свернет немного в сторону, да и снова помчится еще более неистово.
Сколько этих возов, если посмотреть вокруг, катилось уже на этом свете, и все словно б на мою землю, открытую всем ветрам и бедам, а вот уж и тут панство направило на меня сразу своих сто тысяч возов, карет и рыдванов, будто намеревались подмять все казачество под колеса, растоптать лошадьми, устлать себе дорогу казацкими трупами к медоносным степям да к молочным рекам на Украине. Свое войско паны разворачивали нарочито широко, чтобы напугать казаков. Мол, когда Хмельницкий увидит такую страшную силу, вскочит на быстрого коня и спрячется в своем Чигирине, а оттуда, если тесно будет, и на Запорожье пойдет.
Я изнурял шляхетские полки наездами, рассыпая их аж до Луцка, Острога, Сатанова, но на главные силы, двигавшиеся от Чолганского Камня, не нападал. Выбрал себе место малоприступное: глубокие балки, бугры, речка Икава, разлитая в озера и болота, водовороты и крутобережье, - для казаков эти яры, болота, воды будто дом родной, а для шлехетской конной езды пропасть и погибель, ни продвинуться, ни передвинуться, ни разогнаться, ни погнаться. Переправившись через Икаву под Пилявцами, я занял удобную позицию, вокруг меня были леса, засады, трудные для врага переправы через пруды и болота, табор свой по обыкновению фортифицировал как окопом, так и возами, соединив их по казацкой науке в шесть рядов, войско все свое замкнул в своем окопе так, что ни подступиться, ни вырвать ни единого человека было невозможно, спрятал так, что и не сосчитать.
Капкан был поставлен, теперь я должен был заманить в него шляхетскую мышь. Как только панское войско подошло под Староконстантинов, казацкая застава встретила его огнем и держалась весь день при крепости так, будто тут и должна была развернуться великая битва. Однако ночью я отозвал гарнизон оттуда, что панством было истолковано как испуг перед их силой: "Господь бог всемогущий нагнал такого страха неприятелю в глаза, что ночью он бежал из сильной крепости, оставив нам свободными все переправы".
Какие бы головы не вскружились при такой фортуне! Еще когда отправлялись в поход, паны больше думали о праздновании победы, чем о битве. Везли вина и посуду для банкетов, сотни возов нагружены были железными цепями, чтобы заковать в них пленников. "Как медведей, будем вести казаков в цепях за возами!" - похвалялись паны. Чтобы честь подавления ребелии не досталась кому-нибудь одному, избраны были три региментаря, а к ним приставлена войсковая рада из десяти человек, без которой региментари не могли с места сдвинуться. Никто не знал, кого надо слушать, кто здесь начальник, кому что делать, да панство не очень-то и ломало над этим голову, считая свой поход торжественным шествием к славе, а не к стычкам и боям. Беглецы, тучами удиравшие из шляхетского табора, присоединялись к моему войску, рассказывали, будто панство в своем тупом зазнайстве уже и к самому богу обращалось с такой молитвой: "Господи, ты не помогай ни нам, ни казакам, а только с высоты своего трона смотри, как мы расправимся с этими хлопами!" Паны похвалялись, что для казацкого хлама жаль и оружия достаточно будет палок и канчуков.
Таким людям нужно было бы наряжаться в перья, чтобы легче было, подобно индюку, важничать.
Заняв Староконстантинов, паны выслали под казацкие позиции передовой полк нашего давнего знакомого Зацивилковского, который был когда-то казацким комиссаром. Зацивилковский бился яростно, придвинулся почти вплотную к нашим окопам и стал табором, не выбирая места. Так необдуманно расположил обоз, что шесть гор собою покрыл, а между ними яры и болота. Отдал я панам это поле, чтобы они сломали себе ноги.
Вот тогда и погиб Ганжа. Мне хорошо было видно из Пилявецкого замочка, как он с несколькими самоборцами перескочил через гать на ту сторону Икавы, как вызывал на поединок шляхтичей, видно было, как рубится с одним, и с другим, и с третьим, всех одолевает, а потом невидимая пуля прилетела, ударила в живот, и Ганжа склонился на коне, сломался, но все же нашел в себе силы и, уже умирая, снова сражался, пока и не выпала из мертвой руки сабля. А я все это видел и терзался в душе, что бессилен помочь, спасти, воскресить своего рыцаря. Где же торжество жизни, где тайны и восторги, когда все заканчивается так жестоко, позорно и несправедливо? А может, и вправду, чтобы стать героем Украины, надо погибнуть? Как Байда, Пидкова, Наливайко? Только я живой и сущий в своем неизмеримом величии, которое не только возносит, но и угнетает.
Несколько дней присматривался я, как паны хотят захватить переходы через Икаву, одну плотину трижды добывали и теряли снова. Завладев переходом, сбили казаков с поля и загнали в окоп. Теперь имели намерение придвинуться вплотную к моему замку, но тут я неожиданно вывел все свое войско и ударил по распыленным панским силам, погнал их через реку, топя в воде, уничтожая в давке и в непроходимых местах. Сам с гетманским полком помчался в битву, летел в лаве, приникая к конской гриве, восклицал: "За веру, молодцы, за веру нашу!", левой рукой держал повод, а правая висела где-то внизу, сбоку, далекая и бесконечно длинная, безгранично продленная и отягощенная саблей, повисла для глухого удара, для крови, смерти и победы. А вокруг все смешалось: люди, кони, мир, залитый кровью, неистовый мир, в ненависти, в криках, в стонах, песнях, развернутых хоругвях. Бились не только за свою землю, но и за свое достоинство, за славу и историю, потому-то и стала это битва несчастливой для шляхты, их войско сразу же утратило сердце, и теперь не я чувствовал себя жертвой, а те, кто еще вчера в своем безмерном зазнайстве и чванстве ни во что нас не ставили и уже праздновали викторию, еще и не добыв ее.
Надеясь возвратить себе утраченную над нами власть, считали, что для этого достаточно лишь занести меч над нашими головами. Но какую же власть можно добыть мечом? Разве лишь над мечом. А если он окажется острее? А у меня была власть великая над землей, над солнцем и дождями, над собственным потом и холодными снегами, вся в терпении, в тысячелетнем ожидании, было в ней наслаждение победы, отчаяние перед стихией, радость, когда над головой кричат журавли и раздаются голоса сушие и те, что еще когда-то будут: спаси и помоги отойти от смерти, помоги, чтобы травы топтали кони неседланые, чтобы сычи плакали над своей долей, а не над людскою, чтобы дожди омывали головы влюбленных, а не убитых, чтобы ветры завывали в зеленых буераках, а не над пожарищами.
Я стоял под Пилявцами одинокий, беспомощный, на мое голодное и босое войско, на моих голодранцев и галайстров наступал в своей золотой пышности наглый панский мир, который не хотел отказываться от награбленного и завоеванного их предками, а то, что дано нам было историей, жизнью, природой и богом, презирал и насмехался над этим.
Я рассчитывал под Пилявцами на собственные силы, потому что даже мой неверный союзник, хан крымский, прислал сказать, что до окончания байрама орда не может прийти мне на помощь, а слова нового турецкого султана о способствовании в моих намерениях должны были остаться на бумаге чуть ли не навсегда.
