Все великие полководцы смеялись бы над тем способом войны, который я избрал. Разбить вражеское войско и стоять на месте? Иметь под рукою многие тысячи и распустить их во все концы страны летучими отрядами? Брать города и крепости, чтобы на следующий день отдавать их врагу? Наблюдать, как постепенно собирается вражеское войско, и не пойти против него, не ударить, пока оно еще не готово? Колебаться и выжидать еще чего-то тогда, когда вокруг все до конца оказачилось и ты с этим народом мог бы выступать даже против всего мира? Топтаться на месте без намерений, без мыслей, без потребности, тогда как враг уже заносит руку для тяжелого удара?
Неприязненный автор напишет потом обо мне: "Для чего на свете жил и чего хотел, куда направлялся, чему служил - сам не ведал. Служил степям, бурям, войне, любви и собственной фантазии".
Что ж, панове, когда настало время степей, можно послужить и степям!
О всех же крикунах можно было бы сказать: "Гортань их - гроб отверст". Покричат и перестанут. Ибо только я знаю то, чего они не знают. Как освободиться от всех пут. Какой дорогой вознестись к свободе, ничем не ограниченной, к вольности, ничем не испорченной.
Я рассылал своих полковников разбивать врагов более легких, сам стоял, ожидая для себя врага самого трудного. Страшен враг не тогда, когда есть, а когда его нет, когда не знаешь, откуда он появится, как ударит, кто он и что он. Когда Сципиону после завоевания Карфагена в сенате молвили: "Теперь римская республика в безопасности", он воскликнул: "Наоборот, мы ныне в большей опасности, потому что не имеем врага! Sine adversario marcet virtus - без врага вянет и гнуснеет мужество".
Как тогда рисовали войны? Города суровые, грозные, богатые (а у нас сельские, ординарные, настоящие хлопские дыры, где босые хлопцы пасут коз под валами, которые давно уже сровнялись с землею), окружены высокими стенами - и вот осада. Бомбарды рыгают мощными снопами пламени, по серым осенним полям тянутся бесконечные вереницы войска, мушкеты выплевывают клубы дыма, вдали табор вражеский, роятся пышные шатры, возы, старинные пушки с львиными пастями, конные гонцы мчатся туда и обратно. Ржание коней, отрубленные головы, раненые, которые, агонизируя в грязи, кричат: "Добей! Добей!" Хвала и слава дуют в трубы...
Жаль говорить! От меня напрасно было бы ожидать такой живописной войны.
Никто не мог понять, что я избрал свой собственный способ ведения войны. Я избрал тактику выжидания. Стоял как твердая скала, о которую ударяются водяные валы. Катятся на скалу страшные своей огромностью, полные чванства и веры в свое могущество, и разбиваются, разлетаются водяной пылью, и это еще счастье, когда их погибель озаряет радуга от этих брызг.
Я стоял и выжидал еще под Желтыми Водами, потом под Корсунем, теперь под Староконстантиновом на Скаржинском поле. Слава отлетела от меня и теперь сверкала своими золотыми крыльями над Кривоносом, который вел мой передовой полк, ища кровавого зверя Ярему Вишневецкого. Народ поет о том, кто бьется, потому-то о Кривоносе и пели тогда на всех шляхах:
Перебийнiс водить не много
Сiмсот козакiв з собою.
Рубає мечем голови з плечей,
А решту топить водою.
Кривонос взял Полонное, отбил у Вишневецкого и киевского воеводы Тышкевича Махновку, стреляя из пушек в знак триумфа и выпивая вина пана воеводы, у которого своего зелья во всех имениях было вдоволь, и пан воевода был таким бибушем, что уже пил стоя, чтобы больше вошло, а чтобы не падать при этом с ног, то всегда держал возле себя двух пахолков, которые его подпирали.
Зверства Вишневецкого, тревожные слухи, что казацкие послы в Варшаве посажены на колы, назначение сеймом трех региментарей шляхетского войска и сосредоточение его под Староконстантинов "для впечатления" на казаков, пока нам будут морочить голову паны комиссары во главе с паном Киселем, - все это вынудило меня двинуться с места под Белой Церковью и медленно пустить всю свою силу на запад, имея впереди Кривоноса, о котором панство уже начало говорить, будто воюет он по собственному усмотрению, может и вопреки Хмельницкому, который только и знает, что стоять на месте, и никто не ведает, что он думает, что замышляет.
Под Староконстантинов уже были посланы Заславским полки Корицкого и Суходольского, конный полк Осинского охранял переправы через Случь. Кривонос послал Корицкому письмо:
"Милостивый пане Корицкий! Писал мне пан воевода сандомирский, чтобы я войну забросил и назад домой вернулся, и я это радостно учинил бы, если бы не привел меня к себе Вишневецкий, который в Немирове и другом месте немилосердное тиранство над братией моей содеял: родной братии моей велел сверлить глаза сверлами, - и я за это не перестану искать его всюду, хотя бы и в костеле, пока не достану. Поэтому предупреждаю, чтобы пан воевода сандомирский не сожалел - чтобы вещи свои и своих подданных вывез куда-нибудь подальше в замок - потому что, если бы я и хотел вас защитить, в войске у меня люди разные и полагаться на них не следует. Если ж ты, вашмость, думал, что меня с моим войском можешь уничтожить, то я радостно, вашмость, жду. С тем будь, вашмость, ласков. Вашей милости приятель такой, как сейчас увидишь. Максим Кривонос".
Перина-Заславский напишет потом: "Наши небожата, видя слабые свои силы, вынуждены были уйти из Староконстантинова". Казаки кричали вслед шляхте: "Вот так, ляше, по Случь наше!"
Нельзя сказать, что все это легко досталось. Сначала конница шляхетская перескочила Случь и наделала переполоху в войске Кривоноса. Изрубили до двух тысяч плохо вооруженного поспольства, взяли в неволю Кривоносова сотника Полуяна, однако, подвергнутый пыткам, сотник напугал панов, сказав, что Хмельницкий уже идет сюда со страшной силой из-под Паволочи.
Кривонос начал бить по шляхетскому табору из пушек, и панские полки стали отступать, чтобы соединиться с главными силами Речи Посполитой под Чолганским Камнем. Горячие головы казацкие кинулись, кто как хотел, вдогонку, но их пропустили через Случь, и зверь показал, какие у него острые зубы: незадачливых казаков было изрублено столько, что трупы плотно лежали до самой переправы, будто белое сукно укрыло поле.
Призывая Кривоноса быть осмотрительнее, я послал его дальше в глубь Подолии, чтобы лишить врага припасов. Ибо шляхта направляла сюда свое войско не только "для впечатления", но и для прокорма. Не зря ведь сказано, что на Подiллi хлiб по кiллi, а ковбасами плiт горожений*. Максим взял Межибож, а затем и Бар, который, как и Каменец, считался неприступной крепостью. Потом какой-то уцелевший шляхтич будет удивляться непостижимому поведению казачества, которое не залегало под смертельным огнем, а наоборот бросалось в него, надеясь найти там не смерть, а фортуну и викторию: "Когда был дан огонь из пушек и немцы выстрелили, гультяйство под дым прыгнуло".
______________
* На Подолии хлеб на кольях, а колбасами плетень загорожен.
Кривонос хотел еще "прыгнуть под дым" и в Каменце, но я отозвал его оттуда, хотел иметь у себя под рукою всю силу, чтобы надлежащим образом встретить врага со всем, как говорится, "почтением".
Возвратились наконец мои послы из Варшавы и привезли оскорбительное для нашей чести письмо о милости панской с угрозами. Письмо было безымянным, посланным сразу всем или же никому в частности: "Старшому атаману, есаулу, полковникам, сотникам и всему Войску Запорожскому". Послы говорили, что сам примас Любенский обнимал их на прощанье и по головам гладил, а панство топало ногами и хваталось за сабли при одном лишь упоминании о казаках.
Канцлер Оссолинский на сейме расхваливал воеводу брацлавского, пана сенатора Адама Киселя. Дескать, нет ныне никого более способного, кто мог бы сдержать разбушевавшийся плебс. Вместе с Киселем были назначены комиссары. Сделано это было без промедления, когда сейм узнал о взятии Кривоносом Полонного. Для сопровождения комиссаров выделили две тысячи войска, а канцлер Оссолинский вдобавок даже направил в свиту Киселя своих придворных. Кроме того, канцлер счел необходимым сказать на сейме комиссарам о нас, казаках: "Рассматривать их просьбы, ничто не считая несущественным, и лишь когда будут добиваться отрыва от тела Речи Посполитой какой-либо части земли или маетностей, тогда надлежит проявить твердость и решить это войною".
Какое заблуждение! Когда на войну поднимается весь народ, он уже не просит, а берет. И не об отрыве каких-то там маетностей идет сейчас речь, а о всей нашей земле!
Никто тогда об этом еще не думал и не мечтал, даже сама история молчала, ибо взгляд ее обращен только назад, прозреть же будущее он не в состоянии. Через двести лет слишком трезвый и злой правнук пьяных, как он считал, прадедов бросит нам сквозь века слова презрения к нашей славе и чести, обвинит в разбойничьем разливе крови безо всякой человеческой цели, в том, что "нечеловеческая жестокость истребляла города и села, засевая в будущем одну лишь темноту".
