опасное изобретение, способствующее распространению вредных идей, и именно нетребовательная цензура была одной из главных причин того хаоса, который воцарился в Европе после 1789 года. Ведь, в конце концов, «не число книг приносит пользу, но достоинство их. Лучше не иметь ни одной, нежели иметь их тысячи худых» [Шишков 1870, 2: 47] [521].
Однако относительно разгрома, учиненного Руничем в Санкт-Петербургском университете, у Шишкова не было однозначного мнения. Консервативные убеждения тянули его в одну сторону, а чувство справедливости – в другую, так что он не встал ни на одну из них. Вспоминая проведенный в 1821 году допрос профессоров, он писал, что «предлагались им странные и притеснительные вопросы, какие может делать облеченное в силу и власть суеверие». Это вряд ли говорит в пользу Рунича, но в то же время
…подобные же тому делались ответы, какие иногда смелое, иногда устрашенное вольнодумство может давать вопрошающему его судии, над которым оно прежде насмехалось <…>. [Профессора говорили, что] за то самое ныне осуждаются, что прежде по системе либерализма было одобряемо, и за что они получали чины, ордена и награды. Правда по несчастью неоспоримая! [Шишков 1870,2: 142].
Нелепо было преследовать профессоров за преподавание того, что им велели преподавать, признал Шишков, но строгая цензура не должна допускать, чтобы подобные «свободомыслители» развращали в будущем юные умы [Шишков 1870, 2: 141–146].
Шишков относился к Библейскому обществу с такой же неприязнью, как и Стурдза. Он считал, что это британская уловка, придуманная, чтобы уничтожить все церкви, кроме англиканской. Но он не соглашался со Стурдзой, что образование ведет к совершенствованию людей. Мораль безграмотных крестьян, по его мнению, выше морали аристократов, и попытки дать им образование будут иметь чудовищные последствия. Кроме того, Шишков, в отличие от Стурдзы, не одобрял перевод Библии со старославянского на современный русский язык [Шишков 1870,2:293–298] [522].
Шишков и Стурдза представляли два абсолютно разных типа русских консерваторов. Стареющий адмирал твердо верил, что Французская революция была отклонением от нормы, которое можно исправить разумными репрессивными мерами. Когда ему говорили, что меняющиеся времена требуют изменения общественного устройства, он возражал: «…где правительство твердо и законы святы, там они управляют духом времени, а не дух времени – ими» [Шишков 1870, 2: 121]. Он хотел, чтобы общество одумалось и восстановило гармонию, существовавшую до 1789 года. Шишков утверждал также, что крестьянские волнения – явление последнего времени, и они не имеют корней в российском прошлом [Шишков 1870, 2: 153], – странное заявление для человека, который должен был помнить Пугачевский бунт. Если Шишков воплощал неколебимую (пусть наивную и анахроничную) уверенность в своей правоте, свойственную XVIII веку, то Стурдза представлял более сложное и беспокойное мировосприятие XIX столетия. Будучи на 27 лет моложе Шишкова, он считал, что прежний режим устарел и наступило время объединить средневековое христианство с прогрессивными социальными идеями Просвещения. Поэтому он выступал против крепостного права, верил в необходимость образования народных масс и участвовал в филантропической деятельности, которой руководило Библейское общество. Но в одном отношении он был солидарен с россиянами предыдущего века. Как уже было показано, Рунич, подобно многим другим, не мог примирить привитые образованием знания с верой в Бога и пришел к выводу, что вера и разум несовместимы. Стурдза, по-видимому, не переживал подобного кризиса (в отличие от своей сестры) и усматривал корень всех теологических заблуждений в невежественности. Религия была для него предметом осмысления; он считал, что истинная вера восторжествует, если население будет образованным. Как и Рунич, он с недоверием относился к светской философии, но свято верил в то, что русский народ нуждается в образовании.
1820-е годы были переходным периодом в идеологическом развитии Российского государства. К началу десятилетия влияние религиозных консерваторов «двойного министерства» и Библейского общества достигло своего пика. Затем наступила традиционалистская реакция, представленная Аракчеевым, Шишковым и Фотием (Спасским). После смерти Александра I его брат разогнал его приближенных и провозгласил авторитарную государственную политику «официальной народности».
В 1820–1821 годах политику Священного союза и «двойного министерства» начали сворачивать. Революция в Южной Европе и волнения 1820 года в лейб-гвардии Семеновском полку заставили Александра I занять позицию Меттерниха, в соответствии с которой приходилось выбирать между репрессивными мерами и революцией. Каподистрия и Стурдза, стремившиеся придать Священному союзу конструктивное направление, в 1822 году вышли из правительства. Когда в «двойном министерстве» не осталось ни Стурдзы, ни Уварова, которого сменил Рунич, поставленный во главе Петербургского учебного округа, организация лишилась двух самых способных сотрудников. Идеологический сдвиг ощутимо проявлялся в растущей нетерпимости властей к любым независимым общественным инициативам, даже консервативного или мистического характера. Когда в столицу приехала Крюденер, чтобы добиться посылки русских войск в Грецию, император велел ей возвратиться в Ливонию. В 1822 году были запрещены все масонские ложи, Лабзин был отправлен в ссылку за оскорбление Аракчеева, кружок Татариновой был изгнан из Михайловского замка. Как докладывал австрийский посол своему императору, даже Голицын потерял доверие Александра I, смертельно боявшегося революции [523].
Помимо того, что «двойное министерство» впало в немилость у царя и потеряло талантливых руководителей, его религиозная политика стала подвергаться нападкам с самых разных сторон. Недоверие Шишкова и Стурдзы к министерству разделяли многие. Церковные иерархи соглашались с ними и в том, что необходимо восстановить главенствующую роль православной церкви. У Голицына становилось все больше врагов среди высшего духовенства, и первым из них был митрополит Санкт-Петербургский Серафим. Аракчеев, который соперничал с Голицыным, вел придворные интриги против него; в этих кознях против своего начальника участвовал и Магницкий, поспешивший покинуть тонущий корабль. Как пишет Окунь, связи Библейского общества с Англией стали обременительны для него в обстановке усиления антибританской политики России на Балканах [Окунь 1948: 340]. Эти нараставшие угрозы достигли критической точки в мае 1824 года, когда Голицын был уволен со своего поста, «двойное министерство» ликвидировано, Библейское общество находилось на пороге закрытия, а Шишков был назначен министром просвещения [524].
Увольнение Голицына, хотя и менее драматическое, чем изгнание Сперанского за двенадцать лет до этого (за ним оставался один из малозначительных постов, и он сохранил доверие императора), было результатом аналогичной совместной деятельности оппортунистов (тогда представленных Балашовым, теперь Аракчеевым и Магницким) и защитников консервативных интересов (выразителей взглядов дворянства, таких как Ростопчин, и церковных иерархов во главе с Серафимом). В 1812 году Александр узнал о недовольстве общества из полуофициальной литературы, обличавшей Сперанского; теперь вестником этого недовольства выступил монах-аскет Фотий (Спасский), затеявший крестовый поход против «ложной» религии. Его непримиримые высказывания в салонах (где он предавал анафеме Голицына) и перед самим
