отчасти из-за того, что он не мог удовлетворить потребности самодержавия и тех, кто поддерживал проводившуюся модернизацию. «Старый слог» проиграл в споре, однако внес свой вклад в образование современного литературного русского языка. Но еще важнее было то, что быстрыми темпами продолжалась европеизация: спустя полстолетия после прихода к власти Николая I крепостное право было отменено, власти, пытаясь хотя бы частично (но не слишком успешно) преодолеть отставание страны, совершенствовали народное образование, запустили полным ходом бюрократическую машину, реформировали судебную систему, ввели воинскую повинность, построили железные дороги и стали развивать промышленность. Государство стремилось установить справедливый строй, добиться социальной стабильности и культурного роста не за счет возврата к традициям предков, а сочетая европеизацию и репрессии.
Идеи Священного союза тоже не удалось воплотить в жизнь. Планы Голицына были сорваны традиционалистами, которые принимали в штыки любое отклонение от православных догм, а программа А. Стурдзы провалилась из-за того, что ее компоненты плохо согласовывались друг с другом. Традиционалистам был чужд его богословский интеллектуализм, а мистиков и католиков не устраивала его преданность православию. Легитимисты возражали против его выступлений в защиту греков, боровшихся за независимость, сам же он расходился во взглядах с либералами, которые поддерживали его в этом отношении. Идеализация сельской жизни и солидарность Стурдзы с отсталыми и не имевшими определенного государственного статуса православными народностями Юго-Восточной Европы мешали ему правильно оценить социально-политическую динамику эпохи и признать, что России необходимо было обеспечить свою безопасность [541]. Отсталость России и ее активная балканская политика стали причиной ее поражения в Крымской войне в конце жизни Стурдзы, а впоследствии и к краху Российской империи в период Первой мировой войны.
Наиболее удачными мерами по продлению жизни империи в начале XIX века были те, которые предпринимались Козодавлевым и Уваровым. В соответствии с петровской традицией модернизации «сверху» первый из них старался осуществлять ее путем индустриализации, второй же считал, что для усиления государства необходимо привить стране современную культуру [542]. Оба они стали зачинателями процесса по удержанию самодержавия и дворянства на плаву, занявшего целое столетие и заключавшегося в выбрасывании за борт остатков старого режима, которые они рассматривали как лишний балласт.
В итоге эта тактика создала предпосылки для более кардинальных изменений, а сама оказалась ненужной. В ходе экономического развития страны с появлением новых видов коммуникации и миграцией людей между городом и деревней происходило ослабление связей крестьян с помещиками и дворянства с государством, и в результате жизненно важные структурные элементы старого режима были отброшены. Отдаленные последствия таких постепенно нараставших изменений можно было наблюдать на примере Германии, которая в целом предложила оптимальный сценарий пожинания плодов модернизации без затрат на революцию. В 1914 году Вильгельм II был уже вынужден заискивать перед промышленниками и банкирами, мелкой буржуазией и рейхстагом, заполненным социал-демократами, в то время как власть юнкеров, давно лишившихся к этому времени своих рабов и большинства привилегий, была лишь жалкой тенью могущества их дедов. Абсолютизм ушел в прошлое, целый ряд гражданских свобод был узаконен, и монарх мог лишь надеяться, что крестьяне и средний класс не приведут к власти социалистов. Хотя отдельные элементы старого режима в Германии «упорствовали» (по выражению Арно Мейера) не только до 1914 года, но и позже, «упорство» жалких остатков прежней власти дворян было бы слабым утешением для Ростопчина или Шишкова. Ретроспективно выживание немецкого дворянства можно списать разве что на замечательную жизненную цепкость, но в 1825 году факт исчезновения старого привычного уклада представлялся, по-видимому, гораздо более значительным. Социально-экономические изменения обладали таким зарядом энергии, что попытки контролировать их были обречены. Консерваторы Александровской эпохи понимали это лучше реформаторов. Они рассчитывали, что Россия сможет предотвратить радикальные перемены, но не надеялись на то, что перемены пойдут на пользу старому режиму.
Перемены, страшившие консерваторов, ассоциировались с Европой, от которой они впредь хотели изолировать Россию. Но они и сами являлись продуктом европеизации России и не могли понять, почему она была некогда благом, а затем стала злом. Разве сомнительные реформаторские планы Александра I не были логическим продолжением реформ, проводившихся Романовыми до него? Да, Екатерина II – в отличие от ее сына и внука – не покушалась на привилегии дворян, но ведь до Французской революции вестернизация не казалась столь взрывоопасной, и лишь немногие консерваторы (включая А. Стурдзу) рассматривали просвещенный абсолютизм и революцию как части единого процесса. Хотя консерваторы видели корни современных проблем в вестернизации, происходившей при старом режиме, решения, предлагаемые ими, свидетельствовали о влиянии западной мысли – даже в тех случаях, когда эти решения были на первый взгляд антизападными. Фантазии романтических националистов о Древней Руси, как и мечта Стурдзы о нравственно очищенной православной России, стоящей в центре христианского европейского сообщества, были своего рода видоизменением таких продуктов идеологического импорта, как французский язык и античная классика, с заменой их церковнославянским языком и допетровской Русью. Оживляя отдельные элементы недопонятого ими русского прошлого, романтические националисты хотели восстановить на их основе порядок, существовавший в XVIII столетии, который на самом деле был всего лишь этапом непрерывного процесса европеизации России. Таким образом, справедливо выступая против разлагающего воздействия социальных и культурных изменений, они не различали глубинных исторических сил, движущих Россией. В итоге, несмотря на провидческие предупреждения относительно будущих ошибок, они не могли противопоставить им конструктивных мер. Предлагаемые ими негативные средства – репрессии, цензура – были лишь паллиативами, а позитивные – «старый слог», «двойное министерство» и другие – ничего им не дали, так как они не понимали, в чем причина недугов, поразивших старый режим.
Несмотря на эти неудачи, консервативные мыслители внесли существенный вклад в русскую культуру. Во-первых, они способствовали развитию гражданского общества, привлекая внимание публики – через ростопчинские памфлеты, «Русский вестник» Глинки, «Беседу любителей русского слова» или Библейское общество – к общественным вопросам. Во-вторых, они проповедовали более гуманное отношение к крестьянству. Шишков считал крестьянскую культуру противоядием от вредного воздействия вестернизации [543], Глинка воспевал в 1812 году единение классов, Стурдза выступал за отмену крепостного права и распространение всеобщей грамотности. И наконец, они пробуждали в русских людях чувство национальной идентичности: Глинка и Карамзин знакомили их с историей допетровской Руси, Шишков раскрывал перед ними ценность славянского наследия, а Стурдза протягивал нити ко всему православному миру.
Все эти усилия, вместе взятые, способствовали коренному изменению направления российской общественной мысли. Стимул к вестернизации, достигший пика в 1801–1815 годы, стал ослабевать. Подобно тому как искусственное насыщение русской речи старославянизмами, принятое в XVIII веке, было объявлено Шишковым стародавней традицией, также и европейское «регулярное» государство, представавшее как образец в
