даже готовое зерно на засев нови, никому не принадлежащей, никем не оспариваемой.
Таким образом возннкнул на Тихой Сосне город Острогожск; так получили свое начало
богатые впоследствии города и местечки: Сумы, Лебедин, Ахтырка, Белодолье, Короча
и дру-
S40
.
гие; так заселились бесприютные степи и образовались слободскоукраинские полки
по рекам: Донцу, Удам, Харькову, Коломак .
ѵ Нынешний Харьков был незначительною
в начале слободою; но его безопасная позиция среди болот и лесов привлекла к нему
многолюдство и послужила к его возвышению, как полкового города, недодведомого
малороссийскому гетману.
В свою очередь поднестряне я побожане, не видя добра ны в козацких, ни в панских
порядках, сожигали свои жилища и корма, чтоб не достались ненавистным панам
Ляхам, истребляли все имущество, которого нельзя было забрать в мандривку и
пробирались в землю Восточного Царя, о которой наслышались, как о царстве скорого
правосудия, сытой и мирной жизни.
Хмельницкий испугался повсеместной эмиграции, и пытался остановить ее, как это
делали коронные власти и землевладельцы во времена Остряницы. Но приверженцы
Хмеля оказались бессильными против тех, которые возненавидели коварный [режим
его и возгнушались предательским делом его. Козацкия ватаги переселенцев шли на
пролом, увлекали за собой новых отступников Хмельнитчины, угоняли чужой скот,
били тех, кто хотел их остановить, и стремились бурным потоком в Слободскую
Украйну, проклиная Хмеля-Хмельницкого и его торговлю людьми. Эмиграция
принимала таким образом вид междоусобной козацкой войны.
Наконец и сам „добрбдий" таких людей, как Джеджалла, боясь остаться в своем
удельном княжестве без подданных, просил у царя дозволения перейти на его землю и
поселить Козаков под Путивлем и Белгородом. Мнимое „наследие Богдана", Киев, и
„святыни всех его гробовъ" оставлял он в руках врагов древнего русского благочестия.
Но пребывание козацкой вольницы в стратегических пунктах царской земли повело бы
Москву к новым смутам. Хмельницкому были указаны пустыни на Дону и Медведице,
вовсе не подходящие к его замыслам, и он остался в старом гнезде козатчины.
Не находя ни с которой стороны подступа к великому русскому хозяину, стал он
опять ладить с панами, подчинялся напоминаниям киевского воеводы, Адама Киселя, и
деятельно производил новую реестровку Козаков, как и после Зборовского мира. В
конце февраля 1652 года, Кисель доносил уже королю, что выписы (то есть исключение
лишних людей из условленных 20.000 Козаков) произведены, реестры для вписания в
гродские киевские книги представлены, козацкие послы на сейм посланы, все
землевладельцы въ
ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ П0ЛЫПИ.
S41
свои добра введены опять (nobilitas wszytka do dobrswych reinducta) и часть
коронного войска (по Ерличу четыре полка) отправлены за Днепр на зимния квартиры.
Обманувшиеся столько раз в своих надеждах паны продолжали обманываться
неизлечимо. Кисель писал к королю, что Хмельницкому можно и верить и не верить,
но Козаков разумел он чем-то непохожим на Хмельницкого, тогда как этот каверзник
был самое выразительное создание козацкого ума и козапкой нравственности. „Если
верить присяге Хмельницкаго* (писал Кисель), „то надобно оставить войско в
обыкновенном числе, издерки же, которые делала до сих пор отчизна, сократить; если
же не верить, полагая, что он дружбы с Ордой не разорвет, в таком случае увеличивать
войско и вести войну... Не начиная войны, надобно быть в готовности на всякий
случай... При этом обходиться с Хмельницким как можно лучше и привлекать к себе
подачкою, о которой он просит,—как для ускорения ссоры его с Татарами, так и для
возобновления поля и моря... Надежда на Господа Бога приведет наше дело к прежним
началам (W PanuBogu nadzieja rem nobis ad sua revocabit principia). А чтb всего важнее:
когда, не имея от пас никакой причины, козаки не будут иметь случая к восстанию,
напротив, оставаясь при своих вольностях, полюбят мирную жизнь (zakochaja si§ ѵѵ
pokoju)“...
Такия детские мысли преподавал Адам Свентодьдович беспомощным детямъ—
панам.
Отправленное за Днепр войско сделало центром своей оккупации Нежин. Отрядами
его командовали Войнилович, Маховский и житомирский староста Тишкович,
расквартировавшие жолнеров но Задиеприю и Задесенью. Часть литовского войска
заняла пограничную от Литовского Княжества Стародубовщину. Край был разорен до
такой степени, что, по мнению Киселя, никоим образом не мог прокормить жолнера,
„разве пришлось бы отпускать провьяпт из всей Короны". Поэтому иа жолнерские
постои смотрели голодные жители с крайней досадою; а жолнеры всетаки не оставляли
своего исконного обычая грабить хозяев. Самовидец говорит, что „козацтво, застаючое
в городах, водно сходили с тех городов, кидаючи пабытки свои, у городы ку Полтаве, и
там слободы поосажовали, а ппние на кгрунтах московских слободы поосажовали, не
хотячи з жолнерами зоставатп и стацеи оным давати: бо незносную стацею брали".
* B42
.
С другой стороны томило козаковатых заднепрян я задесенцев пребывание в
имениях землевладельцев, от которых они поотвыкли. В интересах и самих
землевладельцев, и правительственных властей было—задерживать переселенцев на
местах их оседлости. Но „жолнеры" (пишет Самовидец) „не могли им заборо** нити:
бо и з гарматами выходили из городов; але напотом хто зостался, гоже оного не
пущено, и давати мусел стацею жолнерамъ".
Волнение в народе по поводу переселения, реестровки Козаков, расквартирования
жолнеров, водворения помещиков и задержания на местах жительства тех, кому не
удалось убраться из козацкон Украины в Украину царскую,—все вместе повело к
обычному в нашем народе гайдамачеству. Убогие, голодные, обиженные, пьяные,
ленивые и недовольные ни козацкими, ни панскими порядками стали нападать на
панские имения, на мещанские дворы, на зажиточных реестровых Козаков, которых
называли дуками срибляниками, наконец и ва жолнеров, которых бранили душмансти.
Хмельницкий издал универсал, в котором говорил, что теперь уже не годится делать
того, что делалосьпрежде, а себя выгораживал из каких-либо бунтов поспольства
против панов, Он грозил непослушным строгою карою; но его угрозы оказались
бессильными. Подобно тому как Татары повиновались турецкому султану только в
поощрении, но никак не в прекращении набегов, отатаренная Хмельницким чернь
смотрела теперь скрива на того, о ком кобзари пели ей хвалебные думы за возбуждение
к поджогу, грабежу и резне. И как со времен Косинского гербоваыиая шляхта
разбойничала вместе с козаками, так теперь шляхта исгсрбованная, реестровые козаки,
гайдамачили вместе с развращенным козатчииою поспольством, а во главе
гайдамачества являлись даже полковники, искавшие себе славу Морозенков,
Перебийпосов, Нечаев и прокладывавшие дорогу к гетманству но примеру самого
Хмеля.
Проживавший в это время в Киеве Ерлич записал у себя в дневнике, что в местечке
С-рибном (Sybryi), за Днепром „хлонская сваволя" изменою разбила па голову две
хоругви (как это было сделано при Конецпольском в Дымере). Но не долго они
торжествовали (продолжает православный шляхтич): лишь только дали знать об этом
Войниловичу, командовавшему полком князя Вишневецкого, он тотчас вторгнулся в
город, вырезал всех от великого до малого, а город сжег. В ответ на эту энергическую
меру, появились гайдамацкия ополчения в разных местах. В Липовом, в Рябухах,
принадлежавших к миргородскому полку, жол-
.
343
неры снова имели свалку с местными жителями. Под Лубнами появился гайдамака
Бугай. Под Нежином собралась гайдамацкая купа под начальством Лукьяна Мозыры.
Этот был зол на Хмельницкого за то, что он ссадил его с корсунского полковничества,
которое отдал своему швагеру Золотаренку. Мозира, как и Перебийнос, воображал себя
ничем не хуже Хмеля, и метил сам сделаться гетманом. Наконец миргородский
полковник, Гладкий, заявивший то же стремление под Берестечком, составил заговор
против жолнеров, и днем их избиения во всем миргородском полку назпачил день
Светлого Воскресения, когда жолнеры подгуляют. Произошла кровопролитная резня;
но, видно, на пьяных напали пьяные: проспавшись, испуга шсь они гайдамацкого
геройства своего, и Гладкий был схвачен хмельничанами. Около Мглпна и Стародуба
произошло такое же столкновение хозяев с постояльцами; а все эти случаи вместе
