Теперь даже далекие от дворца люди с поразительным знанием дела могли обсуждать личную жизнь своей государыни. При Анне Иоанновне болтали про ее связь с Бироном; но ни этот немец, ни какой-либо другой любимец, кажется, не вызывали такой лютой ненависти, как пробившийся «из грязи в князи» славянин Алексей Разумовский – бывший певчий, добродушный сибарит и далеко не худший исполнитель роли фаворита при Елизавете Петровне. Чего только ему не приписывали – даже использование волшебства его матерью-казачкой: «Ведьма кривая, обворожила всемилостивейшую государыню» (по пьяному обвинению поручика Николая Крюковского). Арестант Муромской воеводской канцелярии Федор Бобков был уверен, что фаворит у самой благодетельницы велел «подпилить столбы» в спальне, чтобы ее «задавить»; «колодница» Аксинья Исаева «с сущей простоты» полагала, что Разумовский хотел «утратить» наследника престола.[593]
В доносе 1747 года на капитан-поручика Василия Маркевича солдат Моисей Березинский описал, как господин офицер, валяясь на кровати и «зажмурив глаза», представлял, как «будем всех Разумовских бить», а он сам будет пороть кнутом «графа молодого Кирила Григорьевича ‹…› за его излишнюю спесь и гордость». Елизавета лично рассматривала такие доносы, касавшиеся ее «милого друга». Офицер «запираться» не стал, признавшись, что всё так и было, «понеже редко случалось, чтоб когда он был трезв»; для окончательного отрезвления от опасных мыслей он был пострижен в монахи на Соловках.[594] Но и степенный подпрапорщик Преображенского полка Иван Полозов в 1755 году был отправлен в Серпуховской Владычный монастырь за высказанное недовольство, что «отставлен девкою, и оной бы девке не надлежало владеть армиею».[595]
Похоже, к середине века в столично-военной среде исчезает разница в положении «земного бога» и «рабов» – императрица в глазах солдат и городской черни становится едва ли не «своей в доску». Рядовой лейб-компанец Игнатий Меренков мог по-дружески позавидовать приятелю, гренадеру Петру Лахову: тот «с ея императорским величеством живет блудно» – а он чем хуже?[596] «Каких де от милостивой государыни, нашей сестры бляди, милостных указов ждать?» – рассуждала женка Арина Леонтьева с подругами не слишком строгих нравов в сибирском Кузнецке.[597] Про Елизавету Петровну «с самой сущей простоты» была сложена развеселая песня: «Государыню холоп / Подымя ногу гребет», – которую исполнял в тюрьме при Сибирской губернской канцелярии, «сидя на нарах», 16-летний молодец Ваня Носков, взятый по подходящему делу о «растлении» крестьянской девицы Степаниды Русановой.[598]
В пограничном сибирском Селенгинске солдат Вася Бодуруев в декабре 1760 года посетовал сослуживцам, что безуспешно пытался развлечься: «Он, Бодуруев, ходил севодни за блядней, да не удалось». Приятели утешали служивого: еще не всё потеряно, и «из богатых домов делают блуд, да еще де тебя награждают». Присутствовавший при этом крестьянин Лука Острецов уверял: «Не только де то делают в богатых домах, но и великая государыня без того не живет», – все эти «разговоры непотребные» происходили среди бела дня в купеческой лавке.[599]
Подпоручик И. Сечихин был сослан в новгородский Иверский монастырь за публичное – на паперти кремлевского Благовещенского собора – осуждение личной жизни Елизаветы: «Какая она государыня – она курва, блятка, с Разумовским живет». А в питерской богадельне актуальную тему (как живет государыня с Разумовским) обсуждала одна из самых пожилых «клиенток» Тайной канцелярии – 102-летняя Марина Федорова. Даже на границе «польские мужики» Мартын Заборовский с товарищами могли себе позволить пожелать: «Кабы де ваша государыня была здесь, так бы де мы готовы с нею спать», – за что получили от российских служивых «в рожу».[600]
Но судьба, с точки зрения Тимирязева и других неудачников, почему-то всегда улыбалась недостойным. Мнение значительной части дворянского общества выразил в подпитии «унтер-экипажмейстер» Александр Ляпунов: «Всемилостивейшая де государыня живет с Алексеем Григорьевичем Разумовским; она де блядь и российской престол приняла и клялася пред Богом, чтоб ей поступать в правде. А ныне де возлюбила дьячков и жаловала де их в лейб-компанию в порутчики и в капитаны, а нас де дворян не возлюбила и с нами де совету не предложила. И Алексея де Григорьевича надлежит повесить, а государыню в ссылку сослать».[601] Схваченному болтуну не помогли попытки оправдаться «беспамятством», «пьянством» и «ипохондрией». Правда, Елизавета не послушала Шувалова, предлагавшего для виновного кнут с рваньем ноздрей и Сибирь, а отправила заблудшего в дальний монастырь – сначала в Успенский Трифонов в Вятке, а затем в Кирилло-Белозерский, где он скончался в 1760 году. По иронии судьбы остававшаяся в имении жена придворного моралиста родила в 1754 году дочку в «блудном грехе» с дворовым человеком Алексеем Кузнецовым, о чем также было доложено в Тайную канцелярию.
Порой в глазах друзей и соседей людьми посвященными хотели предстать даже те, кто не имел никакого отношения к придворным тайнам и интригам. Уж очень, видимо, простому солдату Невского полка Лаврентию Зайцеву хотелось похвастаться: «Я де был в гвардии и стаивал в государеве дворце и знаю все тайности»; – но попав в 1740 году в Тайную канцелярию, он признался, что в гвардии никогда не служил и тайн никаких не ведает, а с чего он бахвалился, «того де и сам он, Лаврентей, не знает».[602]
Болтовня про интимную жизнь «всемилостивейшей государыни» могла быть не такой уж безобидной. Уже упомянутый иеродьякон Мартирий (который одобрял наследника Петра Федоровича) рассуждал: «У милостивой государыни Елисавет Петровны есть трое детей, которые де живут в Царском селе. Вот де как кому пострадать за Христа, так де тут государыню-та в этом и обличат, и будет де тот мученик»; – то есть предприимчивый и, по мнению Тайной канцелярии, «злом наполненный» монах рассматривал несомненное, с его точки зрения, наличие незаконных детей императрицы в качестве удобного повода для ее всенародного «обличения» с последующей казнью нового мученика.
Но преступлением могло быть сочтено даже вольное употребление монаршего имени в ситуации, где оно призвано было охранять закон. В апреле 1759 года тамбовский посадский и служащий у заводчика Якова Гарденина Никита Самгин потребовал от хозяина, чтобы тот поступал с ним «как государственные правы повелевают». Хозяин, придерживавшийся иного мнения, приказал Самгина раздеть и хорошенько высечь. Выпоротый приказчик укорил его: «Ты всемилостивой государыне не товарищ», – и был привлечен к ответственности, надо полагать, за сравнение государыни с мужиком-заводчиком.[603]
В 1737 году петербургский воевода Федосей Мануков имел неосторожность, не приняв очередного сутяжного челобитья отставного поручика Николая Дябринского, бросить бумагу на пол – и тут же был обвинен просителем в неуважении к «высокому ее императорского величества титулу». Воеводе пришлось долго доказывать, что злополучную бумагу он всего лишь «тихо подвинул», а она сама упала.[604]
Перечислять подобные смешные и горькие казусы можно до бесконечности; их было так много в документах Тайной канцелярии, что даже ее чиновники стали отдельно группировать дела «о лицах, сужденных за бранные выражения против титула», за оскорбления указов, учреждений, монет – вплоть до обвинений в «непитии здоровья» высочайшего имени. Состоят эти дела из типовых ситуаций, когда в раздражении – а бывало, и с радости – неприличное слово срывалось с уст очередного неудачника в неподходящий момент, соседствуя с упоминанием царствующей особы. «Мать де вашу прогребу и с государынею!» – ругнулся киевский «моляр» Захарий Самойлов, когда вдребезги пьяный гарнизонный солдат Лукьян Горбачев ввалился к нему в сарай и стал крушить имущество, а на попытки утихомирить отвечал, что он есть слуга государыни.
Дела заводились по поводу «непристойного» (в понимании доносчика) упоминания императорского портрета, указа, «артикула», присяги, паспорта, «зерцала» на судейском столе (рамки для законов, определявших деятельность данного учреждения), самих судей (и любых чиновников), военного начальства, своего полка или роты, рекрутского набора, опостылевшей военной службы и невкусных казенных сухарей. 14-летний пьяненький дворовый Санька Семенов оказался под следствием за то, что неуместно пошутил: «Государыня де дура, для чего де баб в солдаты не берет?»
Некоторым персонажам можно даже посочувствовать – например, кабацкому целовальнику Ивану Казенных из затерянного якутского зимовья. Коротким сибирским летом 1755 года на берегу полноводной реки готовился к отправке на Большую землю государев пушной ясак. Вероятно, не вполне трезвый целовальник, расчувствовавшись, вышел на пристань и с воплем: «Я де от такой радости, что де отправляетца ее императорского величества ясашная казна, стану стрелять!» – начал салютовать из ружья. Солдат Енисейского полка Вяткин попросил Ивана пальнуть еще раз «для здравия ее императорского величества»; целовальник, обнаружив, что зарядов не осталось, с досады брякнул: «Тур де (выговорил то слово скверно) ей в горло; я де весь порох растрелил!» Чтобы замять дело, Иван и в ноги кланялся задиристому Вяткину, и 6 рублей предлагал, но служивый донес. Однако справедливость восторжествовала: свидетели (все, между прочим, ссыльнокаторжные) «говорили розно», а солдат и сам оказался хорош – был уличен в продаже соседям-китайцам двух пудов казенной муки, за что его стали «гонять спицрутен».[605] В отношении же целовальника было решено «то дело по первому пункту уничтожить». Должно быть, еще не раз помянул Иван Казенных милостивую государыню, подбирая нематерные выражения…
