В 1751 году остепенившийся архивариус Мануфактур-коллегии Андрей Лякин (тот самый, который когда-то за пьянство на рабочем месте попал к Ушакову) осмелился подать в Тайную канцелярию свой проект «О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе». Опытный чиновник с 40-летним стажем сожалел, что нельзя «вовсе пьянственное питье яко государственной вред искоренить», так как народ к нему «заобыклый» и «по воздуху природный и склонный». Однако он полагал, что корчемство и злоупотребления откупщиков можно пресечь отказом от привилегий и переходом к свободному винокурению с уплатой полагающихся налогов по примеру Украины, ибо «где запрещение – там больше преступления». Правда, автор здраво оценивал свои возможности, а также реакцию «многовотчинных господ» на перспективу ограничения их доходов и в случае высочайшего неудовольствия был готов постричься в монахи.[616] Следы этого проекта теряются в Сенате, куда дело было переслано из Тайной канцелярии.
Во все времена не переводились на Руси правдолюбцы. Рассказ о приключениях, проектах и смерти неистового «распопы» Саввы Дугина ждет читателя в следующей главе нашего повествования. Спустя три десятка лет, в марте 1761 года, купец из Нежина Михаил Пясковский, бросив дела, отправился в столицу и явился прямо в Тайную канцелярию, где объявил, что не может молчать – «Бог положил ему в сердце» лично посоветовать императрице, чтобы она «изволила смотреть за судьями и судами, что де ныне судьи суды производят неправедно».[617] Неизвестно, насколько от этого призыва улучшилось качество российского правосудия, но к самому автору оно оказалось милостивым: Пясковского не только «свободили», но даже не выпороли.
Другой представитель торгового сословия – устюжский купец Степан Бабкин – оказался не столь удачлив: в 1763–1767 годах он безуспешно пытался попасть на аудиенцию к Екатерине II, подал несколько многословных сочинений, в коих подробнейшим образом рассказывал о тонкостях таможенного дела и призывал прислушаться к его советам на предмет организации работы таможен, чеканки медной монеты и др. Однако императрица и ее советники не нашли в поданных проектах никакой «важности», за исключением желания их автора возглавить Кяхтинскую таможню на границе с Китаем. Раздосадованная Екатерина назвала Бабкина «вралем и дерзким человеком» и повелела ему жить в родном Устюге без выезда. Даже когда в 1772 году прожектер взмолился о выдаче ему паспорта для поездок по торговым делам, «кроме резиденции», Екатерина ему отказала; тогда упорный купец стал посылать свои проекты наследнику Павлу Петровичу, обещая в случае их реализации добавочный казенный доход в 10 миллионов рублей. Это очень раздосадовало государыню, и она приказала известить «враля», что в случае повторения подобных попыток его ждет сибирская каторга.[618]
В случае же отставного чиновника Гаврилы Попова власти не обошлись одними угрозами. 73-летний ветеран приказной службы в 1792 году осмелился подать в Сенат, Синод и лично высшим сановникам империи, включая канцлера А. А. Безбородко, дерзкие письма, в которых призывал освободить российских «землепашцев» от крепостного права, не то они (что крайне нежелательно) под влиянием французской «заразы» могут добыть свободу сами. Степень воздействия французских революционеров на российских крестьян чиновник явно преувеличивал, но за неуместные размышления был отправлен в Спасо-Евфимиев Суздальский монастырь и только в 1797 году выдан на поруки родственникам.[619]
В первые десятилетия существования Тайной канцелярии ее частыми «клиентами» были старообрядцы, не желавшие принять петровские новшества, – иногда их присылали целыми партиями из Кабинета или от московских властей, обнаруживших очередное нелегальное «богомолье». Ушаков был вынужден, помимо руководства расследованием их «непристойных слов» и прочих «противностей», заботиться еще об идейном «перевоспитании» непокорных и докладывал по инстанции, сколько из них «обратились» к истинной вере, а кто продолжал упорствовать.[620] В дальнейшем острота противостояния «раскольщиков» и государства несколько ослабла. Но по-прежнему самые непримиримые сторонники «старой веры» отправлялись на исправление в Соловки, Александро-Невскую лавру и другие предназначенные для этого обители.
Однако иногда трудно провести грань между обычными староверами и теми «клиентами» Тайной канцелярии, которые сочетали приверженность к старине с публичными действиями и экзальтацией не самого благочестивого толка. «6-го в забвение пришел; в сей день чудо велико было, никого ко мне из людей не пропустили; 7-го в забвение пришел в полдень. 13-го меланхолия. 18-го из полка. В лице переменился и разулся в понедельник в доме. Октябрь. 1-го числа. Покров. Зело наказан падучей болезней ‹…›, большой палец стал складывать с указательным и средним ‹…›. 15 октября явление было на небеси зело дивно и несказанно, намерение было мясо есть» – это выдержки из дневника капитана петровской армии Василия Левина. Тяжкая служба, «падучая болезнь», явления «чудес» в острастку за отказ от постной диеты и крещение тремя перстами – всё это привело боевого офицера в монастырь.
Но регламентированная монашеская жизнь пришлась иноку Варлааму не по нраву; во время припадков он кричал: «Ныне последнее время… пойду на муку и замучусь». 19 марта 1722 года на базаре в Пензе он выступил с проповедью: «Послушайте, христиане, послушайте! Много лет я служил в армии у генерал-майора Гаврилы Семеновича Кропотова в команде… Меня зовут Левин… Жил я в Петербурге, там монахи и всякие люди в посты едят мясо и меня есть заставляли. А в Москву приехал царь Петр Алексеевич… Он не царь Петр Алексеевич, а антихрист… антихрист… а в Москве все мясо есть будут в сырную неделю и в великий пост, и весь народ мужеска и женска пола будет он печатать, а у помещиков всякой хлеб описывать, и помещикам будут давать хлеба самое малое число, а из остального отписного хлеба будут давать только тем людям, которые будут запечатаны, а на которых печатей нет, тем хлеба давать не станут… Бойтесь этих печатей, православные!» Народ в страхе разбежался с базарной площади; нашелся только один доноситель Федор Каменщик, за исполнение гражданского долга отмеченный «премией» самим Петром I.
Схваченный Левин на допросах оговорил еще полтора десятка людей, якобы согласных с его убеждениями, в том числе и местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, что объяснялось его желанием увеличить количество пострадавших за веру: «Чает он, что и архиерей рязанский будет наш, станет де одесную Бога, авось де Бог положит в сердце его желание, если похочет он пострадать. ‹…› На брата своего и на родственников показал для того, что они, может быть, пожелают с ним мучиться, и они де будут с ним в царстве небесном». После недолгого раскаяния монах вновь стал витийствовать: «… ныне де он его императорское величество злыми словами порицает по-прежнему и новую веру охуждает». Он сам отрезал себе путь к прощению, заявив, что, будучи отпущен в монастырь, он стал бы «во всех градах и на путях кричать и порицать его императорское величество злыми словами и новую христианскую веру охуждать, дабы народ ужасался».[621] В июле 1722 года Левин был казнен в Москве, его тело сожжено, а голова в банке со спиртом отправлена для публичного выставления в Пензу, где казнили четырех его единомышленников. Синод даже предложил «опустошить всеконечно» монастырь, в котором «гнездился» преступник, но от этой чрезвычайной меры отказалась уже Тайная канцелярия.
Для крутого петровского царствования с его «культурной революцией» такая ожесточенность противостояния была, пожалуй, типичной. Постепенно она смягчалась, и среди подследственных появились иные фигуры. 22 мая 1752 года солдат Белгородского гарнизонного полка Иван Аникиев, находясь в команде «у сыску воров и разбойников» в Рязани, исповедался священнику Благовещенской церкви Дмитрию Остафьеву, после чего батюшка, по «силе» синодских указов, сразу бросился доносить. Солдат был озабочен тем, что «много в России расколу умножилось от латинщиков и от иноземцов, которое вмешали святое Писание в еретическое», завели на Руси новые календари, праздники, шахматы, «арефметику» и даже – прости Господи – заморских «обезьян». Традиционалист Аникиев считал, «что то весьма Богу противно, что де в божественном Писании календарей и арефметиков не упоминаетца, а от всемилостивейшей государыни о том никакова запрещения нет». Казалось, объявился еще один борец за старину. Но попа испугал даже не упрек в адрес императрицы, а признание солдата на исповеди, «что ему в мысль приходило, чтоб над Богородицею учинить грехопадение» (хорошо еще, что такое желание сам Аникиев «поставил в немалой себе грех»). На следствии солдат не «запирался» и страдать за веру не желал – потому и наказан был умеренно: поркой плетьми «нещадно» и отправкой в Синодальную контору для исправления.[622]
