Егеря, отличавшиеся самоубийственной храбростью даже среди русских гвардейских полков, были достойны своего командира, а командир — умный, спокойный, абсолютно бесстрашный — достоин своих солдат.
В 1825 году в полку было еще немало солдат, которые дрались рядом с Бистромом под Бородином, под Люценом и Кульмом, которые выносили своего раненого командира с поля боя. Егеря пошли бы за Бистромом куда угодно. И он это знал.
Знал он и то, что полк был против переприсяги. Егеря во время междуцарствия говорили об этом открыто. Шефом полка был цесаревич Константин. И егеря грозили, что если их будут заставлять присягать другому, то они пойдут за своим шефом в Варшаву.
В полку прекрасно помнили "норовскую историю", происшедшую три года назад и стоившую егерям лучших офицеров. И солдаты, и Бистром знали цену образованному, храброму офицеру капитану Норову, который прошел в составе полка Отечественную войну и заграничные походы, был тяжело ранен под Кульмом, выполняя приказ Бистрома, — и Николаю, его оскорбившему и отказавшемуся от дуэли, не нюхавшему пороху солдафону, третировавшему боевых офицеров.
Без сомнения, храбрец и умница Норов, три года сражавшийся на глазах у Бистрома, был ему ближе, чем Николай…
Лейб-гвардии Егерский полк был предан Бистрому, хотел сохранить верность Константину и не любил Николая. (Когда 14 декабря полк шел к площади, то часть солдат попыталась вернуться в казармы — защищать Николая они не хотели.)
Петр в критические моменты опирался на Семеновский и Преображенский полки, Меншиков — на Ингер-манландский полк, Анна Иоанновна и Бирон создали себе опору в виде Измайловского полка. Это была традиция российской политики.
В критической ситуации 14 декабря Бистром хотел иметь под рукой лично преданный ему полк. Причем полк, не связанный присягой Николаю.
И если бы Головин и Гартонг, придя в ужас от известий о бунте московцев, не нарушили приказ своего начальника, Бистром привел бы на площадь полк, сохранявший верность Константину…
Тогда возникает другой вопрос: зачем нужно это было начальнику гвардейской пехоты? Ответ может быть один: Бистром, принявший с начала междуцарствия сторону Милорадовича, заверивший Оболенского, что присягнет только Константину, вел ту же игру, что и Милорадович, — то есть надеялся на сопротивление гвардии переприсяге и собирался принять некое участие в последующих событиях. И в этом случае полк, всецело ему преданный, готовый выполнить любой его приказ, да еще к тому же не присягавший новому императору, был бы очень кстати.
Но мог ли Бистром знать о готовившемся выступлении? Даже если не принимать во внимание вполне возможный альянс с Милорадовичем, то целый ряд обстоятельств указывает на его осведомленность, разумеется ограниченную, о деятельности его адъютантов и их друзей.
Розен писал в воспоминаниях: "С лишком два месяца все подозревали его (Бистрома. — Я. Г.) тайным причастником восстания или, по крайней мере, в том, что он знал о приготовлениях к 14-му декабря, потому что большая часть его адъютантов были замешаны в этом деле, а старший из них был главным зачинщиком и начальствовал над восставшими солдатами".
Розен передает дошедшие до него слухи. Но важно прежде всего то, что мысль о причастности Бистрома к восстанию казалась тогда вполне естественной. Важно, что Розен и его современники отнюдь не отвергали ее как абсурдную. Это, по их мнению, могло быть. О том же, собственно, говорит и Николай.
У тех, кто связывал поведение Бистрома с влиянием Оболенского, были для этого основания — Оболенский и Ростовцев, члены тайного общества, жили в соседних с генералом комнатах. У Оболенского в последние дни перед восстанием устраивались довольно многочисленные собрания офицеров. Там бывали и кавалеристы, которые не находились в его ведении, как старшего адъютанта командования гвардейской пехотой. Мог ли Бистром не замечать этих сборищ?
Почему, как мы помним, младший брат Бистрома генерал Бистром 2-й беспокоился о нем утром 14 декабря?
Почему начальник гвардейской пехоты, выполнив свой формальный долг — посетив присягу "коренного" Преображенского полка, стал объезжать именно ненадежные части — Финляндский и Измайловский полки? Случайность это или нет? Мог ли он знать от Оболенского, что эти полки особенно не расположены к Николаю?
Финляндский, Измайловский, Московский и Егерский полки были в поле зрения Бистрома утром 14 декабря. Когда Оболенский утром объезжал полки, то спешил он вслед за Бистромом, пытаясь застать его в казармах. "Ехал мимо казарм Гвардейского экипажа, Измайловского, Семеновского, Егерского и Московского, брав сведения, учинена ли присяга или нет, и был ли генерал в казармах". Кроме Семеновского полка, который было просто не миновать на этом маршруте, Оболенский объезжал опять-таки, во-первых, ненадежные части, а во-вторых, те, которыми особенно интересовался в эти часы Бистром.
Сообщил ли Оболенский Бистрому о готовящемся сопротивлении второй присяге? Бистром ли, любивший своего адъютанта, всецело ему доверявший и нуждавшийся в его организационной помощи, сообщил ему нечто, известное ему самому от Милорадовича с его тайной полицией, собиравшей данные о настроениях в полках? Можно только гадать. Но явная связанность их действий в это утро наводит на размышления.
И еще один штрих: почему Бистром, узнав о роли Ростовцева в событиях, о его свидании с императором, грубо порвал со своим адъютантом? Почему он решился резко отстранить от себя офицера, которого после восстания демонстративно приблизил великий князь Михаил Павлович?
Бистром, вопреки своим намерениям, не посетил после Измайловского Московский полк, быть может потому, что узнал о мятеже московцев, — в это время дня мало кто об этом не знал. Поехал ли он к егерям прямо от измайловцев или заезжал еще куда-то — неизвестно. Но у егерей он оказался после двенадцати, когда 1-й батальон уже присягнул. Делать было нечего — Бистром одобрил действия Головина.
Услышав — возможно, не впервые — от Головина о событиях в Московском полку, Бистром, вместо того чтобы немедленно туда поспешить для наведения порядка, послал поручика Бера, адъютанта Головина, за подробностями. Что крайне странно.
Бистром был человеком блестящей храбрости. Нет оснований думать, что он боялся ехать в казармы мятежного полка. Он не желал этого делать по каким-то иным причинам. Быть может, потому, что, приехав туда, он волей-неволей должен был бы агитировать за Николая. А он этого явно не хотел.
Поручик Бер вернулся с известием, что командующий корпусом Воинов уже у московцев и требует Бистрома к себе. Бистром поехал, взяв с собой Головина.
Официальные и официозные сведения о происходившем в Московском полку после ухода восставших рот, которыми мы обычно пользуемся, отнюдь не соответствуют действительности. Те роты, которые в начале одиннадцатого часа не последовали за Щепиным и Бестужевым, волновались и бурлили в казармах. Прапорщик Нольянов, появившийся в Московском полку около двенадцати, как мы знаем, "нашел там все в величайшем смятении… нижние чины толпою теснились на дворе, офицеры бегали с обнаженными шпагами". (Это никак не может относиться к самому мятежу, ибо с тех пор прошло уже более часа.)
Офицеры с обнаженными шпагами пытались обуздать возбужденных солдат. И в какой-то степени им это удалось. Во всяком случае, когда Бистром и Головин прибыли к московцам, они застали роты неприсягнувшими (первый час дня!), но уже в строю.
"По прибытии нашем на Глебов двор, где был уже и командующий корпусом, нашли мы примерно роты две, стоявшие во фронте, и многих офицеров лейб-гвардии Московского полка, которые рассказали нам вкратце происшедший в полку известный беспорядок. Стоявшие в строю люди были совершенно спокойны; но другая куча числом около сорока, стоявшая далее в углу при входе на другой двор, казалось, была в расположении буйном. К сей последней начальник пехоты, поздоровавшись с фронтом, подошел, и я также вместе с ним; люди, составлявшие сию отдельную кучу, были разных рот, в мундирах и с ружьями. Они не показывали, впрочем, никаких дерзких намерений, сохраняли должную вежливость; но только не хотели строиться, отзываясь, что роты их нет, видно также было, что они находятся в смущении и недоверчивости насчет присяги. Пока начальник пехоты старался уговорить людей сих, чтобы они возвратились к своему долгу, объясняя им все обстоятельства вступления на престол государя императора Николая Павловича, так и то, что их обманывают под предлогом верности прежде данной присяге, прибыл его высочество великий князь Михаил Павлович. После чего вскоре оставшиеся тут люди Московского полка стали принимать присягу без всякого уже сопротивления".
Все это тоже довольно странно.
