Имел я честь и опубликовать свое сочинение в сборнике «Традиция в истории культуры», изданном к этому юбилею мыслителя. Не без удовольствия вспоминаю и о том, как позднее, в начале 1980-х, «рецензировал» лосевские сочинения в качестве члена Приемной комиссии Московской организации Союза писателей. Для цитирования той рецензии пришлось бы заняться розысками в архиве Союза, но основной свой «аргумент» я хорошо помню. В 1927–1930 годах, написал я, Алексей Федорович Лосев издал одну за другой восемь превосходных философских поэм в прозе (к тому времени я уже знал и назвал в «рецензии» эти книги), за сотворение которых он, безусловно, должен был быть принят в Союз писателей, основанный в 1934 году. Этого не произошло, но у нас есть радостная возможность исправить допущенную полвека назад тяжкую ошибку… И все присутствовавшие без исключения проголосовали за это «исправление».
В течение тридцати пяти лет я не только так или иначе соприкасался с творчеством А. Ф. Лосева; многие близкие мне люди разных поколений были в близких отношениях и с ним — скажем, В. Д. Пришвина, уже упомянутый А. В. Гулыга, А. В. Михайлов, Ю. И. Селиверстов, П. В. Палиевский, П. В. Флоренский, Ю. М. Бородай (обо всех них говорится в книге Азы Тахо-Годи) — и, конечно, могли представить меня ему. Но я не стремился войти в его круг.
Об этом стоит сказать потому, что существует — пусть, по моему убеждению, и надуманная — «проблема». Речь идет о соотношении во многом различных, но имевших схожие судьбы мыслителей — А. Ф. Лосева и М. М. Бахтина. В 1960 году я «отыскал» Михаила Михайловича в Саранске (он до 1967-го не имел права жительства в «столицах») и был в тесных отношениях с ним до его кончины в 1975 году. А в последнее время стала популярной версия, согласно которой среди моих обращенных так или иначе к философии современников имеет место своего рода «раскол» на «лосевцев» и «бахтинцев», и я, как может казаться, подпадаю под это разграничение. На мой взгляд, несмотря на некоторые факты (о них — ниже), которые как бы дают основания для такого разграничения, оно все же не имеет существенного смысла.
Прежде всего, нельзя не видеть, что немало людей из окружения Лосева, о которых рассказывает А. А. Тахо-Годи, были также связаны и с Бахтиным — это и М. В. Юдина, и С. С. Аверинцев, и С. М. Александров, и близкие мне Ю. И. Селиверстов и П. В. Палиевский и другие. Поэтому тезис о «расколе» явно сомнителен. Что же касается меня самого, «выбор» именно Бахтина был предопределен складом моего характера.
Дело в том, что ко времени моего обращения к Михаилу Михайловичу, к 1960 году, уже вышел в свет (начиная с 1953-го) целый ряд сочинений Лосева, и его уже поддерживал определенный — пусть еще не очень широкий — круг людей, между тем как сочинения Бахтина не издавались к тому моменту уже более тридцати лет, и людей, стремящихся изменить положение, около него не было.
Это толкование моего «выбора» может быть воспринято как «самовосхваление». Однако, будучи уже человеком, если очень мягко выразиться, далеко не молодым, я не склонен обольщаться своими поступками; не исключено, что мой «выбор» — пусть даже бессознательно — определила своего рода гордыня: я не хотел присоединяться к уже сложившемуся кругу чьих-либо поклонников и помощников. Но вообще-то я осознавал свои отношения с Бахтиным так: я рядом с ним потому, что это необходимо.
И когда Михаил Михайлович уже обрел высокое признание в России и затем во всем мире, мое общение с ним стало намного менее интенсивным.
В заключение следует все же сказать о том «расколе», который упомянут выше. Лосев и Бахтин, без сомнения, очень разные люди, и мысль их шла существенно различными путями.
Едва ли случайно, что они, почти ровесники, ни разу не встретились, не обменялись ни единым письмом. А тем, кто хорошо знаком с их наследием, известно, что Лосев весьма критически отозвался о книгах Бахтина; последний же, пожалуй, видел в первом скорее выдающегося исследователя античности, нежели мыслителя…
Но эти «расхождения», если угодно, закономерны: великое богатство духовной культуры России выражалось, в частности, в глубоком подчас разноречии ее творцов. Такие современники, как Достоевский и Толстой, никогда не общались и существенно (хоть и не очень явно) «критиковали» друг друга; весьма резкой полемикой отмечены взаимоотношения К. Леонтьева и В. Соловьева или, позднее, Розанова и Бердяева.
Но все это не отменяет определенного единства отечественной мысли в ее высших выражениях. И если даже воспринимать пути Бахтина и Лосева как ни в чем не сходящиеся — «параллельные» — линии, в конечном счете они, быть может, сольются; ведь не зря же у них и при жизни были общие ученики…
Как уже сказано, масса ретивых авторов пытается внушить русским людям убеждение, что духовная жизнь и культура в 1920–1980-х годах вообще не существовали в России. Опровержением этого является не только творчество Лосева и Бахтина как таковое, но и тот факт, что они шли своими самостоятельными путями, творя многогранное богатство русской мысли XX века.
Часть четвертая
ДРАМАТИЧЕСКИЕ И ТРАГИЧЕСКИЕ СТРАНИЦЫ ЗАВЕРШИВШЕГОСЯ XX ВЕКА
Глава первая
МЕЖДУ ГОСУДАРСТВОМ И НАРОДОМ
Попытка беспристрастного размышления об интеллигенции
Слово «попытка» в заглавии уместно или даже необходимо, потому что размышлять о феномене «интеллигенция» с полным беспристрастием крайне трудно или даже вообще невозможно, — притом дело обстояло примерно так же в любой период новейшей истории России. Если составить антологию, включающую в себя высказывания и целые сочинения XIX–XX веков об этом феномене (она может быть весьма объемистой), преобладающее место в ней займут, без сомнения, два полярных «жанра» — славословие и проклятие, причем в качестве приверженцев одного и того же жанра явятся очень разные авторы; так, в интеллигенции усматривали ценнейшую или даже вообще единственную действительно ценную общественную силу России лидер либерализма Милюков и имеющий титул «пролетарского писателя» М. Горький, а резкие суждения о ничтожестве и, более того, прямой «вредоносности» интеллигенции нетрудно найти в сочинениях Ленина и… «веховца» Петра Струве. Но даже и более «умеренные» высказывания об интеллигенции чаще всего предстают скорее как определенные «оценки», нежели как итоги объективного размышления.
Конечно, эта пристрастность не беспричинна. И она, между прочим, оказывается в явном противоречии с «официальным» толкованием слова «интеллигенция» в энциклопедических словарях: «слой образованных людей или работников умственного труда»; «общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным, творческим трудом, развитием и распространением культуры» (если это действительно так, почему вокруг «людей умственного труда» разгораются столь противоречивые страсти?). Далее БСЭ утверждает, что «первичной группой И. явилась каста жрецов. В Средние века место жречества заняло духовенство» и т. д. Но тут же — как это ни удивительно — говорится: «Термин „И.“ был введен в обиход писателем П. Д. Боборыкиным (в 60-х гг. XIX века) и из русского перешел в другие языки».[115]
То есть феномен «интеллигенция» существовал в мире в течение тысячелетий, но был, так сказать, впервые «открыт» и получил «имя» только в России середины прошлого века. Эта «концепция» предельно или даже, пожалуй, запредельно неправдоподобна, и термин «интеллигенция», несмотря на его латинский корень, обозначает, конечно же, собственно российское явление (как и, например, также восходящее к латыни русское слово «царь»).
Правда, и в других странах возникали аналогичные группы людей (об этом еще будет речь), но они, во-первых, не обладали столь же громадным и первостепенным значением в бытии своих стран, а во-вторых, имели временный и локальный характер.
Кстати, в самой цитированной энциклопедической статье, по сути дела, опровергается отождествление российской и западноевропейской «интеллигенции», ибо о последней сказано: «В Европе… деятели И. пробивались на высокие государственные должности». Между тем в России причисляемые к интеллигенции люди всегда стремились идти по более или менее самостоятельному пути, противоречащему либо хотя бы не совпадающему с «линией» государственной (а также церковной) власти. И даже входя во власть, истинные представители интеллигенции осуществляли или по крайней мере пытались осуществить свою, а не собственно государственную «программу».
Те же, кто, заняв высокие посты, полностью переходили на сторону власти, воспринимались как «предатели» и автоматически «исключались» из интеллигенции. Так, никто, конечно же, не причислял к интеллигенции занявших высокие государственные должности Бенкендорфа, Дубельта или Михаила Муравьева (так называемого вешателя), хотя в свои молодые годы они входили в преддекабристские организации, и Дубельт после 14 декабря находился под следствием, а Муравьев был даже арестован! Один из виднейших декабристов С. Г. Волконский вспоминал впоследствии о том, что Бенкендорф, «человек, мыслящий и впечатлительный», задумал в начале 1820-х годов создать легальную организацию из «лиц честных, смышленых… и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он называл, добромыслящих, и меня в их числе…»[116]
