Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Параллельные заметки. В блокадные дни петербургский стиль иногда проявлялся даже в таких мелочах, которые, на взгляд постороннего, не имели непосредственного отношения к физическому выживанию…

Осенью 1943 года, когда блокада была лишь прорвана, но ещё не снята, английский писатель и собкор BBC Александр Верт прилетел на пять дней в Ленинград, пришёл во Дворец пионеров и школьников и записал увиденное: «Все мальчики, с коротко стриженными волосами, были одеты в небольшие голубые и серые рубашки и носили красные пионерские галстуки, а большинство девочек (у многих в волосах — большие шёлковые банты) были одеты на удивление аккуратно и опрятно, как будто бы они приготовились к празднованию дня рождения». У сегодняшнего читателя может зародиться подозрение, что весь этот «парад» был устроен специально для высокопоставленного иностранца. Но нет: «В общем, это была группа детей, ухоженных гораздо лучше, чем вы могли бы встретить где-либо в Москве, где одежда — даже у детей — чаще всего была неряшливой и обветшавшей», — резюмирует автор свои впечатления [9. С. 163–164].

Примеров духовно-нравственного подвига жителей блокадного Ленинграда было великое множество. И в каждом проявлялся негласный кодекс петербургского поведения, который помог не только уцелеть тысячам ленинградцев, но и укрепиться этому кодексу в городском сознании. Даже новые жесточайшие репрессии («ленинградское дело»), которые через несколько лет после Победы Сталин обрушил на Ленинград, не смогли поколебать этот стиль ленинградцев.

Сакраментальное «Понаехали тут!» родилось едва ли не одновременно с самим Петербургом. Даже в мирное время прирост населения обеспечивали приезжие. «С конца XIX века коренные петербуржцы всегда составляли менее трети населения города, — уточняет современный историк Лев Лурье. — Естественный прирост на протяжении 1860-х — 1900-х годов никогда не превышал 28 процентов от общего годового прироста населения» [21. С. 116].

В первой половине ХХ века число коренных жителей, и прежде всего носителей петербургской культуры, дважды — после петроградской, а затем ленинградской блокады — падало до мизерного уровня. В первом случае — до 700 тысяч человек, во втором — до 600 тысяч. Только после Великой Отечественной войны «в город не возвратилось по разным причинам (гибель в блокаде, на фронте, в эвакуации и пр.), по приблизительным оценкам, от 1 до 1,3 млн — 30–40 % довоенного состава жителей» [8. С. 411]. Тем не менее после обеих войн численность населения северной столицы в считаные годы восстанавливалась, а в последующем продолжала неуклонно расти, даже вопреки жёсткому институту прописки, введённому советскими властями, чтобы сдержать наплыв провинциалов, стремившихся в крупнейшие города, где уровень и качество жизни были разительно выше.

Поразительно, но факт: несмотря не только на численное, но и качественное обновление популяции, несмотря на планомерно проводившуюся из центра провинциализацию города, он долго продолжал сохранять свой петербургский характер. В чём причины долголетия этого феномена? Думаю, есть только один ответ на этот вопрос — в той любви, которую, став Ленинградом, вызывал этот город у большинства населения СССР. Все граждане бескрайней советской империи знали: в городе на Неве живут учтивые, вежливые, воспитанные и культурные люди, каких больше нет нигде в Союзе, а потому, добившись права жить в этом городе, старались перенять стандарты поведения его обитателей.

Параллельные заметки. Моя бабушка не один год пилила деда:

— Когда мы уже, наконец, получим квартиру? Ты ведь директор фабрики, тебе должны предоставить отдельное жильё!

А он ей всякий раз отвечал:

— Люди ещё живут в подвальных и полуподвальных помещениях.

Но в 1964-м она его всё-таки допилила, и он отправился к председателю райисполкома. Записался на приём по личным вопросам и высидел в приёмной нескончаемую очередь. Как положено. Председатель очень удивилась, увидев директора фабрики, с которым она регулярно видится на совещаниях.

— Я по поводу улучшения жилищных условий, — слегка запинаясь от смущения, объяснил дед.

— Но вы ведь как директор каждые полгода распределяете на своей фабрике квартиры! — ещё больше удивилась председатель.

— Так я же их распределяю, а не себе беру, — вполне резонно возразил мой дед.

— Понятно, — вздохнула председатель райисполкома, и через неделю наша семья из шести человек переехала из коммуналки на первом этаже в отдельную, 60-метровую, квартиру только что отстроенного дома.

Конечно, дед мог получить жильё не на окраине Невского района, не в панельном доме и большей площади, но таков уж был мой дед. Бессребреник и скромник.

И шурин его был таким же. Примерно в те же годы ему, начальнику спортклуба Дома Советской армии, решили предоставить отдельную квартиру. А он, вернувшись с работы домой, сказал жене:

— Дусенька, я поблагодарил и отказался. У нас на работе есть сотрудник, у него двое детей, и они тоже живут в коммуналке, а комната ещё меньше нашей. Пусть сначала он получит квартиру. Ведь это будет справедливо?

И она согласилась с мужем. А квартиру они получили через пять лет, когда его назначили заместителем председателя спорткомитета Ленинграда, — двухкомнатную конурку на последнем этаже пятиэтажки.

Конечно, в номеклатурной среде — даже того нижнего уровня, к которому принадлежали мой дед Иосиф Бруссер и брат его жены Александр Иссурин, — оба числились белыми воронами. Там личное благополучие и тогда неизменно стояло на первом месте. Но в кругу своих друзей и знакомых они вовсе не были чем-то экстраординарным. По таким же законам жили многие. Было немало случаев, когда люди сдавали приезжему студенту угол, а после того, как он оказывался без денег, потому что «мама заболела и надо ей отсылать стипендию», оставляли его жить «за просто так». Когда с соседским парнем целый год по вечерам после работы занимались бесплатно, чтобы подготовить его к поступлению в вуз, и при этом ещё всякий раз кормили ужином, потому что мальчишка был из бедной семьи… Да что говорить, ведь и меня самого, после того как я, рассорившись с советской властью, остался без средств к существованию, главный редактор и его заместитель взяли обратно в газету, невзирая на то, что их обоих за это могли выгнать с работы.

Все эти люди не считали свои поступки хоть в малейшей степени геройскими. Они жили так каждый день, старательно сохраняя свою совесть и достоинство даже в бытовой повседневности.

В Ленинграде второй половины 1950-х и первой половины 1960-х годов, городе моего детства и отрочества, почти все считали каждую копейку. Одевались скромно, но аккуратно: всё выстирано, вычищено, подшито и поглажено. Как принято было говорить, «бедно, но чисто». В интеллигентских семьях мужчины даже по воскресеньям дома, в коммунальной квартире, не позволяли себе ходить небритыми, в майке, старых тренировочных штанах и тапочках на босу ногу — всегда в свежей сорочке, в брюках, домашних туфлях, а когда приходили гости, непременно и при галстуке. Женщины могли быть в домашнем халате, но не в коротеньком и на трёх пуговицах, обнажающем интимные части тела, а скорее похожем на платье, в каком обычно появлялись на службе. Строгость в одежде — не наследие сталинско-пуританской эпохи, так было принято ещё в дореволюционном Петербурге.

Позже, уже в 1970-е годы, быть культурным по-прежнему считалось модно, в том числе в молодёжной среде. В университетской «Академичке», огромной столовке в Таможенном переулке, студенты традиционно обменивались «толстыми» журналами, книжками, пластинками (или как тогда их называли «пластами»). Читали — причём хорошую литературу — даже те, кто делал это вовсе не из любви к искусству.

Повторю ещё раз: само собой, всё это было характерно только для культурных слоёв тогдашнего Ленинграда. Да, и тогда хватало прожжённых хапуг, подлецов, доносчиков, эгоистов. Но не они определяли нравственное лицо города. Человек порядочный, совестливый был уважаем большинством тех, кто его окружал. К нему тянулись, знакомством с ним, а тем более дружбой гордились.

В итоге почти за полвека коммунистического правления Петроград-Ленинград успешно ассимилировал и дембелей после двух страшных войн, и крестьян из доведённых до голода и полной нищеты деревень, и евреев из белорусско-украинских местечек… Но ничего вечного не бывает. С начала 1970-х годов, когда начался массовый завоз так называемых лимитчиков, городской характер стал быстро портиться. В очерке «Судьба, судьбина…» я уже касался этой болезненной темы. Упоминал о том, что в городском бюджете отсутствовали средства на программы интеграции лимитчиков в среду горожан. Да, впрочем, таких программ и не существовало.