аграрная история была чем-то узким. А Адо был для него уже тогда крупным историком Революции в целом.
Наши защиты почти совпали: моя кандидатская в марте 1968 г. и через несколько месяцев докторская Адо. Летом я был приглашен к нему домой, и он предоставил в мое распоряжение свою замечательную картотеку источников по крестьянским выступлениям в различных департаментах Франции. Хотел я тогда составить политическую карту провинции летом 1793 г., отправляясь от откликов на изгнание из Конвента жирондистов в результате восстания 31 мая – 2 июня (то, что сделал при Третьей республике Анри Валлон, но весьма поверхностно, а Матьез вообще без указания источников объявил о том, что против Конвента выступило 67 департаментов, и эта цифра столь же бездоказательно вошла в советские издания).
Картотека Адо оказалась замечательным подспорьем: разумеется, я даже не мечтал о командировке во Францию [1134], и потому указания на источники из Национального и департаментских архивов – а они преобладали – я просто пропускал. Но в картотеке оказались также сигналы на местные издания по департаментской истории революционного времени, имевшиеся в наших библиотеках, и особую ценность представляли печатные Инвентари (Inventaire sommaire) департаментских архивов из РНБ (тогда Публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде) [1135].
Важная деталь – российская часть картотеки свидетельствует, что еще до поездки во Францию Адо основательно «пропахал» отечественные фондохранилища и, таким образом, ехал к французским архивам вполне подготовленным! Великолепно он знал и отечественную литературу. На свой доклад в Институте истории он попросил меня пригласить Константина Романовича Симона (1887–1966). К моему полному удивлению у этого хорошо знакомого мне классика библиографии и библиотековедения, сотрудника ФБОН оказалась статья по французской деревне в «Журнале Министерства народного просвещения» за 1916 г.
Озадачило меня лишь одно обстоятельство. В картотеке, составленной de visu и, следовательно, имеющей библиографическую ценность, были указания только на источники по революционным выступлениям крестьянства. Адо пояснил: при архивных разысканиях документы о контрреволюционных выступлениях в деревне чередовались с не меньшим постоянством, но он их сознательно пропускал. «В каждом департаменте была своя Вандея», – резюмировал А.В.
Такую произвольность Адо объяснил тогда ограниченностью со временем. Пожалуй, все же проблема была не чисто технической, а больше идейно-теоретической. Думаю, не будет ничего обидного для памяти А.В. в моей констатации, что основной его труд, дело всей жизни в науке, книга о крестьянстве во Французской революции написана именно с марксистских позиций, более того, в русле марксистско-ленинской парадигмы крестьянских восстаний как движущей силы Революции.
В советской историографии существовала тенденция «подтягивать» мыслителей и ученых к марксизму, когда хотелось дать им «права гражданства» при господствовавшем каноне. Идеологические времена поменялись, и в новейшей историографии принято акцентировать отход выдающихся советских историков от марксизма: впечатляет, например, термин «несоветская медиевистика», или в смикшированном варианте «неофициальная советская медиевистика» [1136]. Выясняется задним числом, что существовала такая в недрах профессионального сообщества в СССР.
Стоит ли бояться определения «марксист»? Ведь не считал его уничижительным Кареев, отмечая значение марксизма для изучения Французской революции. И французские историки полемизировали с марксистом Поршневым, а позднее и с самим Адо об аграрных итогах Революции на равных.
Недостатки были. В марксистско-ленинской парадигме контрреволюционные выступления крестьянства списывались, как и в республиканском мировосприятии со времен Конвента, на «фанатизм» и влияние духовенства. Новеллой классового подхода в советском марксизме сделался «кулак» как извечный враг революционной власти от Вандеи до «военного коммунизма».
При всем том в марксистско-ленинской парадигме заключался и позитивный ресурс – возможность осмыслить крестьянские выступления в политическом аспекте, продвинувшись дальше идеологемы «бунта бессмысленного и беспощадного». Привившаяся в либеральной историографии, последняя вдохновляла и консервативных историков (вклад Ипполита Тэна здесь особенно значителен). Отразилась она и в работах французских историков социалистического направления, особенно тех, кто находился под влиянием II Интернационала (Жорес – Лефевр и его ученики). Разрыв с этой мощной и многообразной традицией в трактовке крестьянских выступлений революционной поры и совершил Адо уже в первом издании своего труда (1971).
В рамках привычного для советской историографии подхода «снизу», освещения революции под углом зрения положения и участия в ней народных масс, аналога крестьяноведческим исследованиям Адо не было. Его монография явилась первым в советской историографии революции портретом коллективного субъекта, коллективной личности, выступающей в роли революционного субъекта.
Адо представил портрет коллективного деятеля, изобразив крестьянство Франции в кульминационный момент его истории. При этом он опирался в полной мере на теорию классовой борьбы и был даже, подобно Поршневу, активным приверженцем этой теории, о чем свидетельствует его принципиальная критика буржуазной и ревизионистской историографии в 60–70-х годах.
Во введении к первому изданию монографии Адо отчетливо противопоставил свой подход методам «современной буржуазной историографии», конкретно структурализму и «буржуазному экономизму», резко выступив против подмены борьбы классов «процессами экономической эволюции» [1137]. Во втором издании (разгар Перестройки) эти конфронтационные тона были заметно приглушены, но суть подхода не изменилась. Уже в последние годы А.В. отмечал (причем в статье «для заграницы») ту роль в формировании самого замысла своей работы, которую сыграла идея Поршнева о «великой крестьянской войне», сопровождавшей Французскую революцию [1138].
Анатолий Васильевич при естественном для глубокого исследователя стремлении к утверждению собственной позиции оставался по большому счету учеником Поршнева, и, думаю, тот справедливо гордился достижениями Адо в разработке тематики крестьянской революционности еще до того, как эти исследования завершились первым изданием монографии (высказывание Поршнева на юбилейном банкете 1965 г. я приводил в посвященной ему главе).
Подчеркну и другой момент. Адо, подобно учителю, постарался восстановить методику теории в ее классической полноте, очистив от редукционистских упрощений «классовой арифметики» ранней советской историографии. Оборотной стороной новаторства Адо (как и Поршнева) было то, что с углублением классового подхода последний стал выходить за рамки советского марксизма, канонизированной «Кратким курсом» и его версией учения Маркса.
Революционное французское крестьянство Адо – это класс переходного общества с внутренним многообразием и нарождающимися антагонизмами капиталистического способа производства, но сохраняющий в революционную эпоху свою докапиталистическую целостность, которая находила полнокровное выражение в его единстве как движущей силы революции. Революционная борьба крестьян предстает «движением», т. е., как доказывал советский историк, их многообразные требования и устремления могут быть суммированы. Общим знаменателем при этом у Адо оказывался антифеодализм.
Подобная логика исследования имела свои уязвимые места. Адо классифицировал три вида классовой борьбы крестьянства: «война против замков», «война за землю» и «война за хлеб» (отмечал он и борьбу сельских рабочих) [1139]. В первом («первом и основном», по Адо) случае антифеодализм был самоочевиден; но уже в борьбе за землю крестьяне отчасти, а в некоторых районах, в очень значительной части, противостояли буржуазии, и это противостояние определило
