подпольные судьбы темны, как подземные реки», Виктор Кривулин), так настойчиво не толкал. «Поколением, растратившим своих поэтов» Р. Якобсон назвал поколение Цветаевой, Маяковского, Есенина. Как раз на них выпал перелом подобного рода, но с обратным нашему вектором: культура в своей среде перекраивалась в культуру просветительскую и пропагандистскую, Признание Поэта сменяла «вакансия поэта» (формула Б. Пастернака).
Я предвижу недоразумения в связи с тезисом о традиции и культуре и во избежание их подчеркну, что не имею в виду ничего похожего на академичность и реставраторство, поклонение великим теням.
Имеется в виду контраст Моцарта и Сальери в трагедии Пушкина. Гений Моцарт, «гуляка праздный» привлекается официальной критикой на свою сторону; с убийцей Сальери, который «поверил алгеброй гармонию» ассоциируются не только сложные поэты, но и целые научные школы (например, структурализм).
Любопытно, что, при всей вражде к «сальерианству», одна из высших ценностей официальной культуры – «рукотворность» и самодеятельность: «Мне грозный ангел лиры не вручал, Рукоположен не был я в пророки», – гордо декларирует советский лирик. Поэтому всякое сочинение, в котором закон целого преобладает над авторской волей и вещь как бы сама творит себя, воспринимается как культурное и даже идейное инакомыслие.
Новейшая русская литература давно движется этими двумя путями (ср. пару Андрей Белый и Саша Черный в мемуарной прозе М. Цветаевой). С проницательностью, в которой можно заподозрить нечто мистическое, их объединило знаменитое ждановское постановление об Ахматовой и Зощенко. Продолжая нашу акустическую метафору, от обычного звукового диапазона реализма два эти пути уклоняются: одно в ультра-, другое – в инфразвук.
Для меня остается вопросом положение концептуализма или всего нигилистического авангарда в русской традиции: точнее, его положение в роли контркультуры. В свое время Ин. Анненский назвал внеморальную доктрину русского модернизма «неприуроченной»: «Если Бодлер предпочитал кажущуюся порочность кажущейся добродетели, так ведь перед ним стоял Тартюф, который 300 лет культивировался и приспособлялся к среде… А разве Иудушку Головлева стоит пугать такой тонкостью, как моральное безразличие?» Антитворческое начало в русской традиции ничуть не было похоже на этическое лицемерие или абсолютную систему знаков: запугивало и подчиняло себе оно отнюдь не «моралью» и «законом». Наоборот, элементарная «мораль» типа: «не место красит человека, а человек место» и в до-, и в послереволюционной России звучало как выражение неблагонадежности, а переложения Псалмов приобретали смысл антигосударственной пропаганды. Ужасом русской культуры была, скорее, идея необходимости, поставленная выше любой морали и смысла. Необходимости, тайной силы, которая всем, принимающим ее, сообщает чувство какой-то особой посвященности, от которого никто из нас вполне не свободен. И поэтому контркультурой в русской традиции вообще-то был бы морализм, простое и отчетливое проведение абсолютных духовных разграничений. А усилия аннигиляции были бы направлены на эту самую роковую необходимость и санкционированное ей произвольное перетолкование всего на свете. Но это слишком большая тема для этих заметок.
И, в конце концов, поэт живет не только в родной традиции: Тартюф и Бодлер – такие же участники нашей «личной жизни», как Иван Грозный и протопоп Аввакум.
Идею разбегания современной русской лирики от реализма к двум полюсам – de realia ad realiora и de realia ad absurdum развивает М. Эпштейн.
Этот курс читался во время зимнего семестра 2007 года в Стэнфордском университете. В этом курсе обсуждались главным образом московские и ленинградские (петербургские) поэты, начинавшие в 1970-е годы: Виктор Кривулин, Елена Шварц, Сергей Стратановский, Петр Чейгин, Александр Величанский, Леонид Губанов, Владимир Лапин, Геннадий Айги, Елизавета Мнацаканова, Дмитрий Пригов, Лев Рубинштейн. Ровесник И. Бродского Леонид Аронзон стал как бы прологом к этой поэтической эпохе, а Тимур Кибиров – ее послесловием.
См. мою книгу: Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. М.: Индрик, 2004.
Церковно-славяно-русские паронимы. Материалы к словарю. На материале Св. Писания и богослужебных текстов. Комментированный словарь. Составление, перевод, предисловие. М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. В последующих переизданиях (2008, ГЛК; 2022, издательство «Практика») этот словарь назывался: «Словарь трудных слов из богослужения. Церковно-славянско-русские паронимы».
Имеется в виду вышеназванный курс лекций «Русская поэзия после Иосифа Бродского». Леонид Аронзон был первым из обсуждавшихся авторов. Хотя хронологически Аронзона никак нельзя поместить «после Бродского», он, ровесник Бродского, покинувший наш мир много раньше нобелевского лауреата, становится известным относительно широкому читателю только в последние годы. Но существенно даже не это. Та альтернатива, которую его поэзия представляет пути Бродского, породившему широчайшую волну эпигонства, заключала в себе больше творческого будущего для поэтов младшего поколения, которые не раз об этом говорили (Виктор Кривулин, Елена Шварц). Все сравнения хромают, но приблизительно так же мы поместим Велимира Хлебникова «после» Маяковского, «поэта для поэтов» – после «поэта для читателей». После – поскольку там, откуда приходят новые возможности для настоящего и для будущего.
Ср. «Я ни на минуту не задумаюсь поставить прямое равенство между тем, что называют вдохновением (оно существует), и тем, чего не называют осмысленностью формы». Б. Пастернак. Письмо К. Г. Локсу (28.1.1917). Далее, развивая тему формы как «начала жизненности (сочинения) и приспособленности его сожития со всей прочей жизнью» Пастернак заключает: «Это и есть то, что Вы назвали дифирамбизмом „Барьеров“. Очень верно и удачно». – Пастернак Б. Об искусстве. М., 1990. С. 310. Дифирамбическое начало: не это ли мы и имеем в виду, говоря о гимничности Аронзона?
Тимур Кибиров, вспоминая о том, что впервые он прочел Мандельштама в 21 год, добавлял: «И этого я им никогда не прощу!».
«Внемлите же с улыбкой снисхожденья Моим стихам, урокам наслажденья» («Сон (отрывок)»).
В этих стихах Аронзон, вопреки обыкновению, пытается выйти из кульминации к какому-то финалу, разрешению (третья строфа) – и мы видим, насколько этот финал, эта «мораль» не в рост предшествующим строфам.
Аронзон Л. Собрание произведений в 2 т. СПб, 2006. Т. 1. Форзац.
Бабочка и свеча – вариация Аронзона на гетевскую тему. У Гете, как мы помним,
