взаимное восхваление и комплименты друг другу, да еще замыкание в узком кругу имен и интересов. Доля правда в этом упреке есть, и я уверен, что это должно вызывать раздражение. Но упрекающие не учитывают того, что людей с более или менее общими интересами осталось 10, а м<ожет> б<ыть>>, и того меньше, так что беседа одного с другим неизбежна. Все-таки разрешите дать добрый совет: поменьше бы комплиментов друг другу и даже внимания (к темам — да, но не к именам). Как и в прошлый раз, мне было неловко перелистывать книжку и так часто видеть свое имя, — и, поверьте, я не рисуюсь, говоря это. Но для полной честности добавлю, что несколько слов Ген<надия> Андреева по моему адресу были мне все-таки приятны, — потому, что мне очень понравилась его статья. Кто это? То, что он пишет в «Н<овом> Журн<але>», тоже хорошо [325]. Также очень хорошо
Вы о Федотове, хотя я бы и сделал оговорки [326]. Вейдле уж очень дидактичен и невозмутимо-настоятелен [327].
Аронсона еще не читал, газеты доходят сюда не скоро [328]. Зато последняя рецензия Терапиано [329] (который, кстати, по-моему, очень б<ы> хотел получить от Вас почтительное приглашение писать о чем и что хочет. А так как он рецензент, почему бы Вам и не послать ему таковое? У него в голове — каша или ночная вата, но возвышенная и анти-аронсоновская). Меня смущает «требование» издательницы, чтобы я возразил Аронсону. Прочту — тогда увижу, можно ли это. А смущает — потому именно, что меня в журнале слишком много и защита «Опытов» может сойти за самозащиту и больное самолюбие.
Насчет Биска. Стихи его я верну на днях, но без единого слова сопровождение. Во-первых, у меня тут нет оригиналов Рильке, чтобы судить о переводах. Во-вторых, я считаю, что минимальная вежливость требует от автора, чтобы он, посылая свои шедевры кому— либо на просмотр, при этом написал бы хоть несколько строк от себя. Я не обидчив нисколько, но не хочу и поощрять новейшие литературные нравы. Простите, если это вызовет у Вас трения с издательницей. Она тоже не на высоте, во многих смыслах.
Кажется, все. Статейку о поэзии и «о том и о сем» напишу и пришлю. Да — забыл: об анкете. Нет, Ваша тема — «как кто пришел в поэзию» мне не по душе [330]. Это было бы хорошо спрашивать Блока или Тютчева, но не Трубецкого и других. Ответы Вы получите важные, и результат окажется не без комизма. Нет, надо бы что-нибудь другое, — если надо. Я в этом сомневаюсь, т. к. из анкет редко что-нибудь выходит. Во всяком случае, лучше бы тему общую — о положении в мире, о чем хотите, — а не «поэтическую». Варшавский, наверно, какую-нибудь хорошую тему предложить мог бы, а если М<ария> С<амойловна> находит, что в «Оп<ытах>» «слишком много христианства» [331], то скажите ей, что она дура. Иносказательно это всегда сказать можно. До свидания, дорогой Ю<рий> П<авлович>.
Крепко жму руку.
Ваш Г.Адамович
59
26/V-<19>57 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович
Когда-то Ал. Толстой подошел к З.Гиппиус и сказал: «Простите меня». — За что? — недовольно спросила Гиппиус. — «Простите, что я существую».
Вот так и я теперь. Чувствую всякие вины перед Вами. Не сердитесь.
Статьи я сейчас не могу прислать никакой. У меня масса всяких дел, а голова «не варит». Но летом, т. е. в июле, напишу непременно, отчасти даже потому, что эту «Невозможность поэзии» написать мне очень хочется. Боюсь только, что я от долгого ожидания растеряю мысли о ней. Ну, как-нибудь справлюсь.
Едва ли «Опыты» выйдут до осени, — правда? Так что я Вас и не очень подведу.
Червинская крайне огорчена, что о ней у Вас ничего не было. Напишите (лучше всего сами!) или поручите кому-нибудь (кроме меня) [332]. До свидания, впрочем, скорее письменного, чем личного.
Крепко жму руку.
Ваш Г.Адамович
Я здесь до 3 июня. Потом в Париже —<…>
60
10/ VIII-<19>57 <Ницца>
Дорогой Юрий Павлович
Получил сегодня Ваше письмо от 5 августа, а на предыдущие еще не ответил. Простите, и спасибо, что не «считаетесь» письмами. Я очень рад, что № 8 «Опытов» вскоре выходит, и притом без меня. Слишком было меня много в номерах последних, и меня это тяготило. Статью о «Невозможности поэзии» я напишу к № 9 непременно и пришлю заранее, т. к. осенью мне легче пишется. Еще хотел бы прислать кое-какие стихи, но в другой раз [333]. Судя по Вашему перечню, № будет хороший. Что Ульянов воюет с Чаадаевым [334], мне, впрочем, не совсем по душе. Но Бог с ним! Зависит, как воюет, — если без блеска и развязности, которой он грешит, то ничего.
Вы спрашиваете, не обижен ли я за Вашу «Цветаеву» [335]. Как я мог бы обидеться? Наоборот, я должен был бы по правилам алдановской вежливости немедленно написать Вам благодарность. Но, по-моему, Вы «несколько обидно отозвались о парижанах вообще, противопоставив им Цветаеву, которая больше болтала и шумела. Помимо того; параллели Державин — Цв<етаева> я переварить не в силах. (Вспомните «Река времен…» — стихи, рядом с которыми вянет даже Пушкин, п<отому> ч<то> становится как-то легок и будто из папье-машэ <так!>. Насчет Ремизова, т. е. что он «настоящий писатель», тоже сомневаюсь. Поздравить его, конечно, следует, хотя он больше мошенник, чем писатель [336], и на мошенничестве сделал карьеру. Ну, все это «спор о вкусах», а у Вас вкусы устойчивые и Вас не переубедишь. Я все больше думаю, что поэзия гибнет и погибнет от того, что на свете слишком много литературных мошенников и самоупоенных клоунов (а им в ответ — мало доверия). У Вашего любимого — и моего экс-любимого — Розанова есть где-то страничка о «Блаженны нищие духом»: как зубрила это его дочка и как надо бы такие слова показать человеку в конце жизни на золотом листке [337], — помните? Удивительно! (и, вспомнив, я выкидываю свое «экс». Удивительно!) Вот то же самое и с поэзией. А тут потуги, вскрики и восторги, от которых тошно и еще больше скучно.
До свидания, дорогой Юрий Павлович. Простите за болтовню. И к Алданову Вы, вкупе с Варшавским, несправедливы. Или не совсем справедливы. Я здесь до 16 сентября.
Буду очень рад письму.
Ваш Г.Адамович
61
22/ VIII-<19>57 <Ницца>
Дорогой Юрий Павлович
Получил Ваше письмо (15/VIII), спасибо. Но прочел я его не «с «удовольствием», как Николай II [338], а с огорчением. Большим, чем Вы предположите.
«Ремизов в № 8 превознесен до небес» [339]. Вчера, кстати, я был у Иванова, который мне сообщил, что и он в «превознесении» участвует [340].
Я лично ничего против Ремизова не имею, никогда ни в чем с ним не сталкивался. Отметить его юбилей, конечно, следовало. Превознесение — дело другое.
Мне было всегда по душе в «Опытах» то, что это не альманах, а нечто цельное, с внутренним единством. Мне казалось, что кое-что в «Оп<ытах>» в этом смысле и достигнуто, хотя бы чуть-чуть. Поэтому первым моим движением было уйти из «Оп<ытов>» и объявить об уходе, «принципиальном», пусть и без объяснения причин [341].
