о древней Александрии:
Зачем на площади сошлись сегодня горожане?
Сегодня варвары сюда прибудут…
Однако что за беспокойство в городе?
Что опустели улицы и площади?
И почему, охваченный волнением,
спешит народ укрыться по домам?
Спустилась ночь, и варвары не прибыли,
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход {433} [26].
Возникает вопрос: «хоть какой-то выход» для чего? Внешние войны могут приводить к противоречиям и конфликтам внутри страны и оказывать иное дестабилизирующее влияние. С другой стороны, если «варвары» и вправду угрожают или могут угрожать существованию страны, эта угроза может иметь более позитивные последствия. «Именно война превращает народ в нацию», — заметил Генрих фон Трейчке. В Америке так и произошло. Революция создала американский народ, Гражданская война — американскую нацию, а Вторая мировая война стала кульминацией единства нации и страны. Во время больших войн авторитет и возможности государства существенно укрепляются. Крепнет и национальное единство — по мере подавления межнациональных антагонизмов перед лицом общей угрозы. Социальные и экономические различия нивелируются. Экономическая эффективность (если речь не идет о физическом уничтожении народа) значительно возрастает. Как показали Роберт Патнем и Теда Скопол, американские войны и войны, в которых американцы принимали участие, в особенности Вторая мировая война, стимулировали общественную активность, вовлеченность граждан в дела государства и увеличение «социального капитала», равно как и обострили чувство национального единства и приверженности интересам нации: «Мы все в этом заодно». Три крупные американские войны также привели к грандиозным достижениям в обретении расового равноправия. Бремя «холодной войны» придало дополнительный импульс движению за отмену сегрегации и расовой дискриминации {434}.
Если война, по крайней мере — в отдельных случаях, может иметь позитивные последствия, способен ли мир обернуться последствиями негативными? Социологические теории и исторические факты свидетельствуют, что отсутствие внешнего врага нередко приводит к разобщению нации. Поэтому неудивительно, что завершение «холодной войны» принесло с собой возрастание роли субнациональных идентичностей как в Америке, так и во многих других странах. Отсутствие значимой внешней угрозы уменьшает потребность в сильном национальном правительстве и в единстве нации. Окончание «холодной войны», как предостерегали двое ученых в 1994 году, чревато «эрозией национального политического единства и нарастанием этнических и групповых противоречий», что «затрудняет переход к социальному равенству и равноправному предоставлению социальных льгот, одновременно возрождая классовые и сословные барьеры» {435}. В 1996 году профессор Пол Петерсон заявил, что окончание «холодной войны» приведет, среди прочего, «к размыванию национальных интересов, избавит многих от желания жертвовать собой во имя страны, снизит доверие к правительству, ослабит приверженность нации и потребность в профессиональном политическом руководстве». В отсутствие внешнего врага интересы личности непременно встанут над интересами общества:
«Не спрашивай, что твоя страна может сделать для тебя; спроси, что ты можешь сделать для своей страны». Эти слова кажутся устаревшими, почти шовинистическими в эпоху, когда твоя страна перестает защищать добро от зла… Где-то на пути между Корпусом мира и поколением Х патриотизм начал трактоваться как шовинизм, скауты ушли в прошлое, а добровольность превратилась в лозунг избирательных кампаний. «Тысячи огней» Джорджа Буша — совсем не то, что приснопамятное «Читайте по губам — никаких новых налогов» [27]. Если план администрации Буша не осуществится, никто об этом не вспомнит и никто не пожалеет. А вот когда обещание относительно налогов оказалось ложью, народ возмутился {436}.
Последним внешним врагом Америки, представлявшимся публике с «расовой» точки зрения, была Япония. Как писал Джон Дауэр, «на японцев фактически „навесили“ все те расовые стереотипы, какими европейцы и американцы оперировали на протяжении столетий, будь то образы обезьян или теории о недочеловеках, дикарях, детях природы или безумцах». Господствовавшее в обществе времен Второй мировой войны отношение к японцам прекрасно выражают слова одного морского пехотинца: «Я бы хотел драться с немцами. Они ведь люди, вроде нас. А джапы, они все равно что звери». Если же отвлечься от «расовой концепции» врага, во всех войнах двадцатого столетия Америка рассматривала своих противников (и Японию в том числе) как врагов идеологических. В каждой из трех крупнейших войн двадцатого века с участием американцев противник изображался врагом принципов «американской веры». Дэвид Кеннеди писал: «Немецкий кайзеровский режим в Первой мировой войне, японский милитаризм во Второй мировой, русский коммунизм в „холодной войне“ — все они в глазах американцев, благодаря пропаганде, воплощали образ врагов либерально-демократических ценностей» {437}. Кульминацией идеологического противостояния явилась, безусловно, «холодная война». Советский Союз, эта «империя зла», трактовался как олицетворение коммунизма, а его единственной государственной целью называлось утверждение коммунизма во всем мире; понятно, что СССР как нельзя лучше подходил на роль идеологического врага Америки.
На рубеже двадцатого и двадцать первого столетий в мире по-прежнему существует достаточное количество недемократических, авторитарных режимов, прежде всего в Китае, но ни один из них, в том числе и Китай, не пытается пропагандировать в других странах недемократическую идеологию. Демократия сегодня осталась в одиночестве, лишилась сколько-нибудь значимых конкурентов, а США утратили важнейшего противника. Среди американской политической элиты исход «холодной войны» вызвал эйфорию, прилив гордости и высокомерия — и чувство неуверенности. Утрата идеологического противника породила утрату цели. «Нациям необходимы враги, — прокомментировал окончание „холодной войны“ Чарльз Краутхаммер. — Заберите одного — и нация тут же подберет себе другого» {438}. Идеальным врагом Америки следует считать общество, отличающееся от США расово и культурно, исповедующее идеологию, которая противоречит американской, и достаточно сильное в военном отношении, чтобы представлять собой угрозу американской безопасности. В 1990-х годах американские политики и дипломаты были поголовно озабочены поисками такого врага.
Участники этих поисков предлагали друг другу и стране множество вариантов, ни один из которых, впрочем, не встретил общего одобрения. В начале 1990-х годов некоторые специалисты-международники утверждали, что советская угроза возродится в образе авторитарной националистической России, обладающей всем необходимым — природными и человеческими ресурсами и ядерным оружием, — чтобы вновь бросить вызов американским принципам и угрожать безопасности Америки. К концу десятилетия стало ясно, что экономическая стагнация, сокращение населения, военная слабость, разъедающая общество коррупция и хрупкая политическая стабильность на неопределенное время устранили Россию из списка потенциальных врагов Америки.
Диктаторы наподобие Слободана Милошевича и Саддама Хусейна демонизировались американской пропагандой, называвшей их убийцами и истребителями собственных народов,
