государству. По военным соображениям государство с помощью пособий обеспечит высокую рождаемость среди пролетариев; гигиена и медицина обеспечат низкий уровень смертности. Следовательно, война станет единственным методом сдерживания мировой популяции, если не считать голод, которого страны постараются не допускать с помощью военных конфликтов. В этих обстоятельствах нас может ожидать эпоха междоусобных войн, сравнимая лишь со средневековыми набегами гуннов и монголов. Надеяться останется только на скорейшую победу какой-то одной страны или группы стран.
Если же орган всемирной центральной власти успеют учредить до того, результаты государственного попечения окажутся почти диаметрально противоположными. В этом случае центральная власть не допустит, чтобы в детях воспитывали воинственный патриотизм, и не позволит различным странам платить за увеличение численности населения сверх экономически необходимого. При отсутствии милитаристского давления дети, воспитывающиеся в государственных учреждениях, почти наверняка вырастут как физически, так и интеллектуально лучше развитыми, чем среднестатистический ребенок сегодня, и потому станет возможным весьма стремительный прогресс.
Но даже при условии существования центральной власти ее влияние будет фундаментально разным в зависимости от того, останется ли мир капиталистическим или же внедрит социализм. В первом варианте будет присутствовать то разделение каст, о котором мы говорили минутой ранее: верхняя каста сохранит семью, нижней государство заменит родителей. И по-прежнему будет необходимо воспитывать в низшей касте покорность, чтобы она не восстала против богачей. Для этого потребуется сохранять низкий уровень культуры и, возможно, богачи будут поощрять размножение черных, а не белых и не желтых пролетариев. Тогда белая раса постепенно превратится в немногочисленную аристократию, которую в конце концов сотрет с лица земли негритянское восстание.
Все это может звучать фантастически, если учитывать, что в большинстве стран с белым населением установлена демократическая система правления. И все же, по моим наблюдениям, несмотря на демократию, во всех этих странах школьная программа отвечает интересам богатых; учителей увольняют за коммунистические идеи, но за консерватизм – никогда. Не вижу причин ожидать, что в ближайшем будущем положение вещей изменится. И, исходя из приведенных выше причин, я полагаю, что если наша цивилизация и дальше будет преследовать интересы богачей, она обречена. Я социалист именно потому, что не желаю гибели цивилизации.
Если все вышеописанное окажется верным, семейственность, скорее всего, вымрет во всех группах населения, за исключением привилегированного меньшинства. Следовательно, если привилегированное меньшинство перестанет существовать, можно ожидать, что она вымрет почти полностью. Биологически это кажется неизбежным. Семья – это институт, который служит для защиты детей в годы их беспомощности; у муравьев и пчел эту задачу берет на себя сообщество, поэтому у них нет семей. Так что и у людей, если дети окажутся в безопасности без защиты родителей, семейная жизнь постепенно исчезнет. Это приведет к кардинальным изменениям в эмоциональной жизни человека и фундаментальному отходу от искусства и литературы всех предыдущих эпох. Различия между разными людьми уменьшатся, поскольку родители больше не будут передавать детям свои странности. Половая любовь станет менее интересной и романтичной; вполне возможно, всю любовную поэзию начнут считать нелепой. Романтическим элементам человеческой природы придется искать другие способы удовлетворения, такие как искусство, наука, политика. (Для Дизраэли политика была романтическим приключением.) Я не могу не думать, что эмоциональная фактура жизни понесет тяжелую потерю; но любое увеличение безопасности влечет за собой подобную потерю. Пароходы менее романтичны, чем парусники; сборщики налогов – чем разбойники с большой дороги. Быть может, в конце концов безопасность станет утомительной, и люди поддадутся деструктивным импульсам просто от скуки. Но подобное развитие событий не поддается прогнозам.
4
Современная культура тяготеет и, пожалуй, в будущем продолжит тяготеть к науке, а не к искусству и литературе. Причина, конечно же, заключается в колоссальной практической пользе науки. В обществе существует мощная гуманитарная традиция, пришедшая к нам из эпохи Ренессанса и подкрепленная социальным престижем: «джентльмен» должен немного знать латынь, но ему вовсе не обязательно знать, из чего состоит паровой двигатель. Однако единственным последствием сохранения этой традиции, как правило, оказывается то, что от «джентльменов» меньше пользы, чем от других людей. Думаю, можно предположить, что уже в ближайшем будущем никто не сможет считаться образованным, если не разбирается хоть сколько-нибудь в естественных науках.
Все это к лучшему, но прискорбно то, что наука как будто одерживает победы за счет обеднения нашей культуры в других направлениях. Искусство все больше и больше становится делом кружков и нескольких богатых покровителей: оно не кажется обычным людям таким важным, как в те времена, когда его связывали с религией и общественной жизнью. Деньги, на которые построили собор Святого Павла, быть может, подарили бы нашему флоту победу над голландцами, но во времена Карла Второго считалось, что собор важнее. Эмоциональные нужды, которые раньше удовлетворялись эстетически замечательными способами, теперь находят все более и более ничтожную разрядку: танцы и танцевальная музыка нашего времени, как правило, не имеют никакой художественной ценности, за исключением русского балета, который завозят сюда из менее современной цивилизации. Боюсь, упадок искусства неизбежен и связан с тем, что мы стали жить более осторожно и утилитарно по сравнению с предками.
По моим представлениям, спустя сотню лет каждый относительно образованный человек будет отлично разбираться в математике и сносно – в биологии, а также немало знать о машиностроении. Образование почти для всех, за исключением немногих, начнет все более и более склоняться к так называемой «динамичности» – иными словами, людей будут учить делать, а не думать и чувствовать. Они смогут необыкновенно умело выполнять самые разные задачи, но не сумеют рационально оценивать, стоит ли эти задачи выполнять. Вполне возможно, появится официальная каста мыслящих и еще одна – чувствующих; первая станет продолжением Королевского научного общества, а вторая объединит в себе Королевскую академию искусств и епископат. Результаты работы мыслящих сделает своей собственностью правительство, и они будут раскрываться лишь Министерству обороны, Адмиралтейству или Министерству авиации – в зависимости от обстоятельств. Возможно, и Министерству здравоохранения, если со временем в его обязанности войдет распространять болезни во вражеских странах. Официальной касте чувствующих вменят в обязанность решать, какие эмоции следует культивировать в школах, театрах, церквях и т. д., однако выяснять, как вызывать эти желаемые эмоции, будет поручено мыслящим. Ввиду склонности школьников поступать наперекор учителям, решения касты чувствующих, скорее всего, также сделают государственной тайной. Однако им разрешат демонстрировать изображения или читать проповеди, предварительно санкционированные Советом старейшин – цензоров.
Системы вещания предположительно убьют ежедневную прессу. Сохранится, пожалуй, лишь некоторое количество еженедельников для выражения мнений меньшинств. Но чтение вполне может выйти из моды – его место займет прослушивание граммофона или любого другого более совершенного изобретения, которое придет ему
