Из работ Даргера ныне наиболее известно его изобразительное наследие и толстенные книги; погодные дневники, странные и непостижимые, известны намного меньше. Десять лет он добросовестно посвящал часть каждого дня исполнению своих дневниковых обязанностей, в результате чего получилось шесть заполненных тетрадок. Так ему удалось измерить погоду, перевести ее в цифры — при всей непредсказуемости ее проявлений. Веруя, он одновременно и боролся с Богом, в которого веровал; исходящая с небес погода — одно из явных свидетельств неустанных трудов Господа — подвергалась ежедневному измерению и анализу. Это оказалось вполне по силам бедному человеку в его бедной обители.
Наблюдения Даргера вдруг прекратились накануне 1967 года, спустя десять лет после начала, и завершились просто, одним-единственным словом, написанным его рукой: «Конец». Причину он никому не объяснял. Достаточно было того, что она была ясна ему самому.
* * *
— Вам доводилось раскрашивать лампочки? — мужчина посреди кофейни говорит как-то чересчур громко. — Вы знаете, что произойдет, если покрасить их оранжевым?
Нет, я не знаю, да и не задавался никогда таким вопросом. Поднимаю свою газету повыше, чтобы отгородиться от разговоров в кафе, и пытаюсь изучить местные новости: я уезжал из города и соскучился по ним. Через пару фраз, однако, прекращаю читать; бросаю взгляд в окно на здешние пробки, и… Но что это? Я тихонько опускаю газету. В кофейне полно народу, но я замечаю, как в другом конце помещения тот самый человек, одетый в куртку-ветровку, обращается к группе студентов, по виду — будущих менеджеров: молодых, модно одетых, у одного из них дорогой ноутбук. Сидя за столом, они обмениваются изумленными взглядами, вращая глазами.
— Если синим покрасить, то у вас не получится тот же цвет, — оратор настойчиво обращается к парню с ноутбуком, имеющему весьма надменный вид. — Вот вы пробовали лампочку синей краской покрасить? Вы не получите синего света. У вас получится свет другого цвета, это зависит от того, как вы смешаете краски. А может, еще и от того, какая в лампочке нить накаливания…
Студент не отвечает. Фактически он даже и не смотрит на человека, обращающегося к нему. Он только чуточку улыбается сидящей рядом девушке особой заговорщицкой улыбкой, мол, кто этот придурок? Никто из сидящих за этим столиком тоже не смотрит на него; они просто ждут, когда же чудаковатый тип, наконец, уйдет. Странно, однако — и сам этот малый практически не смотрит на них, держа свою речь.
— Я пробовал раскрашивать разными смешанными цветами, — продолжает свое монотонное занудство мужчина. — Иногда, если добавить фиолетового, то…
Парень с ноутбуком громко вздыхает, адресуя свой вздох друзьям, они вместе начинают посмеиваться, и вот уже… Мне дико хочется встряхнуть этого гада, разломать его компьютер надвое: «Да можешь ты просто проявить элементарную вежливость?!» — однако я продолжаю сидеть в дальнем от происходящего углу и беспомощно наблюдаю, как мужчина все говорит и говорит, а эта компания по-прежнему отказывается признать его право на существование.
Скоро наступает моя очередь.
— Вы лампочки раскрашивали? — он стоит уже прямо передо мной. — Знаете, что будет, если покрасить лампу оранжевым?
— Хм-м, — мямлю я в ответ. — Нет, наверное не приходилось…
— У вас получится красный! Это зависит от красок, которыми вы пользуетесь, но у вас обязательно получится большая доля красного. То же с коричневым. Если вы покрасите лампу коричневой краской, будет красный свет и чуточку зеленого.
— Вот как. Не знал.
— Люди в основном не знают, как цвета работают, но я сам все это перепробовал. А еще…
И он начинает нестись дальше, а я вжимаюсь в кресло поглубже, позволяя ему продолжить монолог. Оказывается — я заперт, пойман в силки разговора, который мне не нужен, поскольку он говорит мимо, сквозь меня. Но и уйти тоже не смею; не могу, не могу я просто уйти и сделать вид, что этого человека нет на свете.
В четырех кварталах от кафе я опускаюсь на ступеньки церковного крыльца. Нет, я не религиозен. Просто если вы плачете на ступенях церкви, то никто вас не осудит. А если на крыльце чьего-нибудь дома, то вызовут полицию.
Невыносима мысль, что кто-то, когда-то, каким-то образом может повести себя жестоко по отношению к моему ребенку. Или сделать вид, что его вовсе нет на свете.
В конце концов, из этой истории меня вызволила работница кафе — явно уже видевшая здесь Парня-с-крашеными-лампочками раньше. Она тактично увела его: «Может, этому любезному человеку пора уже допить свой кофе и уходить». Да нет, уходить мне было не пора, и «любезным человеком» я себя отнюдь не чувствовал. Я чувствовал беспомощность, так как думал, что уже умею разговаривать с аутичным человеком. Но нет. Оказывается, я научился разговаривать только со своим сыном. Он, надеюсь, понемногу постигает науку разговора с нами. Впервые он крикнул «Мама!» на прошлой неделе, ободрав коленку; слова «папа» мы пока не добились, но стараемся.
Срываю несколько травинок на церковном дворе, рассеянно рассматриваю их, потом отбрасываю. А если невозможно увидеть просто эту лужайку? Что если вы видите лишь отдельные травинки, и они переполняют вас всего, словно парализуя? Что если… Нет, нет. Я-то обычным образом воспринимаю эту траву. Встаю, привожу себя в порядок и отправляюсь в обратный путь.
Если я вижу человека, ведущего себя и говорящего как-то странно, например, в автобусе, то всегда стараюсь определить: а в чем его проблема? В принципе, это характерно для меня и ныне. Но в этот раз я останавливаюсь, и появляется другая мысль: а что с этим человеком, разве в нем проблема? Длинная цепочка событий, протяженностью в десятилетия, формирует личность того, кто сейчас перед вами. Возможно, все, что вам под силу — это молча пожелать ему счастливого пути да постараться не быть излишне жестоким или назойливым. Возможно, вы подивитесь: как мало вас отделяет от него! А может, и наоборот — как много вас разделяет! Но все же — так ли уж непроходима стена? Пусть они нелепы, но иногда мир признает и их величие.
В прессе стало чем-то вроде модной игры удивляться и гадать, кто из эксцентричных гениев мог быть аутистом. Первые фавориты в этом списке — Ньютон и Эйнштейн. Следующие напрашивающиеся кандидаты — математик Пол Эрдёш или, скажем, пианист Гленн Гульд: его неконтролируемые вокализации запечатлены на звукозаписях в качестве «музыкальных эхолалий», сопровождающих инструмент. Ну и наконец — квинтэссенция постмодернизма, Энди Уорхол. Ему было свойственно любопытное сочетание бессвязных аффектов, наивных социальных наблюдений, повторяющихся навязчивых зрительных образов — и все это на фоне жизни с матерью и старательного коллекционирования всевозможных, якобы редких, предметов, распиханных по коробкам в его квартире. Мысль о том, что кое-кто из признанных мастеров искусства или науки может быть аутичным аутсайдером, шокирует. Гений не должен обращать внимание на других, гения ведет его собственный интерес, его желание постичь мир. Но ведь то же самое можно сказать и про парня, раскрашивающего лампочки, не правда ли?
Невозможно знать заранее, какие плоды принесут острый интерес субъекта к какой-то одной узкой области и его своеобразная точка зрения на предмет. Сосредоточенного на своем интересе человека предмет его увлечений буквально околдовывает. Бессмысленная, слепая — и в то же время блестящая удача, что у Исаака Ньютона предмет интереса оказался столь важным для всех. Но ведь свои Ньютоны есть и в мире деталей холодильников, раскрашивания лампочек, расписаний поездов, кусочков веревок… Исаак Ньютон стал Ньютоном в физике, но не будь других, таких как он, — не было бы и его.
На окне в гостиной аккуратным рядом налеплены стикеры: Солнце, Меркурий, Венера… Только спустя неделю, лежа как-то на полу, я понял, что же именно соорудил Морган. Он не просто разместил планеты в соответствии с их орбитами, но выбрал для этого единственное подходящее окно: сидя под ним, Морган в ясную погоду может наблюдать появление планет. Я рассматриваю планеты, а солнечный свет падает через них на кушетку, на которой лежит Морган и перетасовывает математические карточки: 2+3 = 5.
— Морган? — я подношу его руку к своему лицу, пытаясь поймать его взгляд. Иногда этот прием помогает. — Морган, что хочешь кушать?
Он отмахивается от меня и продолжает заниматься карточками. Он по-прежнему снисходит лишь до нескольких блюд: вся остальная еда для него словно не существует, как будто это что-то несъедобное, будто мы бросили ему на тарелку горсть камней. Нам приходится подмешивать что-нибудь новенькое в его рацион так, чтобы он ничего не заметил, — точно так же и стричь ему волосы Дженнифер приноровилась тогда, когда он спит. Эх, был бы способ накормить спящего Моргана, скажем, шпинатом — мы бы точно попытались.
