Второй пол - Симона де Бовуар

человеческим уделом и женским назначением существует разрыв. Именно поэтому отрочество для нее – столь трудный и поворотный момент. Прежде она была независимым индивидом, теперь же ей нужно распрощаться с самостоятельностью. Мало того что она, как и ее братья, и даже еще мучительнее, разрывается между прошлым и будущим, к этому добавляется конфликт между ее изначальным требованием быть субъектом, деятельностью, свободой, с одной стороны, и эротическими наклонностями и правилами общества, побуждающими ее принять себя как пассивный объект, – с другой. Стихийно она осознает себя как сущностное: как же ей решиться стать несущностным? «Даже если я могу реализоваться лишь в качестве Другого, как же я откажусь от своего „я“»? Вот тревожная дилемма, над которой бьется вступающая в жизнь женщина. Уже распростившись с детской независимостью, но еще не дойдя до подчиненного положения женщины, она переходит от желания к отвращению, от надежды к страху, отвергая то, что только что призывала; именно эти колебания делают ее на исходе переходного возраста кислой, как незрелый фрукт.

В зависимости от своих прежних предпочтений девушка очень по-разному реагирует на свое положение. «Маленькая женщина», юная матрона может легко примириться с происходящими в ней изменениями; однако иногда детская роль «маленькой мамы» прививает ей властность, и она восстает против мужского ига: она готова основать матриархат, но не сделаться эротической игрушкой или служанкой. Часто это старшие дочери, которым с раннего детства поручали ответственные обязанности. «Неудавшийся мальчик», девочка-сорванец, вдруг оказавшись женщиной, иногда испытывает горькое разочарование, которое может быть чревато гомосексуальностью; между тем в независимости и насилии она искала лишь обладания миром и, возможно, вовсе не хочет отказываться от власти, даруемой женственностью, от опыта материнства, от целой части своего удела. Как правило, после некоторого сопротивления девушка смиряется со своей женственностью – ей уже давно знакомо очарование пассивности, она узнала его в детстве, кокетничая с отцом, и позже, предаваясь эротическим грезам; теперь она открывает для себя властную силу пассивности, и к стыду за собственную плоть вскоре примешивается тщеславие. Взволновавшее ее прикосновение, смутивший взгляд – это призыв, просьба; она видит, что ее тело наделено магическими способностями, оно – ее сокровище, ее оружие; она гордится им. Возрождается кокетство, нередко исчезавшее в годы детской независимости. Она начинает краситься, меняет прически, уже не прячет грудь, а массирует ее, чтобы она стала больше, изучает в зеркале свою улыбку. Смятение и соблазн так тесно связаны, что, если у субъекта не пробудилась чувственность, у него не наблюдается никакого желания нравиться. Как показывает практика, состояние женщин, больных недостаточностью щитовидной железы и, как следствие, апатичных и мрачных, можно изменить инъекциями гормонов: они начинают улыбаться, становятся веселыми и игривыми. Психологи, приверженные метафизическому материализму, без долгих размышлений объявили, что кокетство – это «инстинкт», вырабатываемый щитовидной железой; но это расплывчатое объяснение применимо к этому возрасту не больше, чем к младенческому. Дело в том, что при любой органической недостаточности – лимфатическом диатезе, анемии и т. п. – тело воспринимается как бремя; чуждое, враждебное, оно ни к чему не стремится и ничего не обещает; когда же оно вновь обретает равновесие и жизненную силу, субъект сразу признает его своим и через него трансцендирует к другому.

Для девушки эротическая трансценденция состоит в том, чтобы взять мужчину, сделавшись жертвой. Она становится объектом; она осознает себя как объект; этот новый аспект ее бытия вызывает у нее удивление: ей кажется, что она двоится; не полностью совпадая с самой собой, она начинает существовать вовне. Так, в романе Розамунды Леманн «Приглашение к вальсу» Оливия, подойдя к зеркалу, видит незнакомое лицо: перед ней самой вдруг оказывается она-объект; она переживает короткое, но очень сильное потрясение:

В этом образе Оливию больше всего восхищают те надежды, которые он подает; это и она сама, и в то же время ее детские мечты; но девушка в своем плотском присутствии еще и любуется телом, восхищающим ее как чужое. Она ласкает его, гладит округлость плеча, локтевой сгиб, разглядывает свою грудь, ноги; удовольствие от себя погружает ее в мечты, она ищет в нем нежного приобщения к себе самой. Для юноши любовь к себе и эротическое влечение к объекту обладания противопоставлены: как правило, с наступлением половой зрелости его нарциссизм проходит. У женщины наоборот – поскольку и для любовника, и для самой себя она является пассивным объектом, ее эротизм изначально лишен четкой направленности. Ею движет сложный порыв: она стремится восславить свое тело через знаки внимания, оказываемые мужчинами, которым это тело предназначено; и было бы упрощением думать, что она хочет быть красивой, чтобы пленять, или хочет пленять, чтобы убедиться в своей красоте; и в своей комнате, в одиночестве, и в гостиных, где она стремится привлечь к себе все взоры, она не отделяет мужского желания от любви к себе самой. Такое смешение наглядно проявляется у Марии Башкирцевой. Как мы уже знаем, из-за позднего отнятия от груди у нее резко обострилось присущее всем детям желание привлекать к себе взгляды людей и слышать их похвалу; с пятилетнего возраста и до конца отрочества вся ее любовь сосредоточена на собственной внешности, она до безумия любит свои руки, лицо, грацию; она пишет: «Я сама своя героиня…» Она хочет стать певицей, чтобы на нее взирала восхищенная публика, а она бы в ответ смотрела на нее гордым взглядом; но этот «аутизм» проявляется и в романтических мечтаниях; уже в двенадцать лет она влюблена – ибо жаждет быть любимой и ищет в обожании, которое хочет внушить, лишь подтверждения собственного самообожания. Она влюбляется в герцога Г., хотя не перемолвилась с ним ни словом, и воображает его у своих ног: «Ты будешь ослеплен моим голосом и полюбишь меня… ты действительно достоин только такой женщины, какой