С бутылочным горлышком связано и другое важное, примечательное событие в эволюции, то, которое, возможно, значительно посодействовало способности эволюционировать и могло бы быть открыто вновь в перезапусках Кауфмана. Это – отделение зародышевой линии от соматической, впервые ясно осознанное великим немецким биологом Августом Вейсманом (August Weismann). Как мы видели на Свидании 31, в развивающемся эмбрионе происходит так, что часть клеток выделяется для воспроизводства (клетки зародышевой линии), в то время как остальные предназначаются для создания тела (соматические клетки). Гены зародышевой линии потенциально бессмертны, с перспективой иметь прямых потомков через миллионы лет в будущем. Соматические гены предназначены для конечного, или даже всегда предсказуемого числа делений клетки для создания тканей тела, после чего их линия заканчивается и организм умирает. Растения часто нарушают деление, наиболее очевидно тогда, когда они занимаются вегетативным размножением. Это может составлять важное различие между способами развития растений и животных. До эволюционного изобретения особой соматической клетки все живущие клетки были потенциальными предками бесконечной линии потомков, какими все еще являются клетки губки.
Изобретение пола – главный переломный момент, который внешне очень схож и с бутылочным горлышком, и с разделением зародышевой линии, но является логически отличимым от обоих. В своей наиболее общей форме пол – частичное смешение геномов. Мы знакомы с особой, высокоорганизованной его версией, в которой каждая особь получает 50 процентов своего генома от каждого из двух родителей. Мы привыкли к идее, что есть две разновидности родителей, самцы и самки, но это не является необходимой частью полового размножения. Изогамия – это система, в которой две особи, не отличающиеся как самец и самка, объединяют половины своих генов, чтобы создать новую особь. Разделение самец/самка лучше всего заметно в более позднем переломном моменте, который произошел после возникновения самого пола. Распределение полов подобного рода сопровождается в каждом поколении «редукционным делением», в котором каждая особь передает 50 процентов своего генома каждому потомку. Без этой редукции геномы удваивались бы в размере с каждым поколением.
Бактерии практикуют случайную форму полового донорства, которая иногда описывается как пол, но на самом деле сильно отличается, имея больше общего с «вырезать и вставить» или «копировать и вставить», функциями компьютерной программы. Фрагменты генома копируются или вырезаются из одной бактерии и вставляются в другую, которая не обязательно должна принадлежать к тому же «виду» (хотя само понятие «вид» вызывает сомнение для бактерий). Поскольку гены являются программным обеспечением стандартных подпрограмм, выполняющих клеточные операции, «вставленный» ген может немедленно приступить к работе в своей новой окружающей среде, выполняя те же задачи, что и прежде (Это та причина, по которой работает трансгенная манипуляция в современной сельскохозяйственной селекции, например, в легендарном импортировании генов антифриза из арктической рыбы в помидоры. Она работает по той же причине, что и компьютерная подпрограмма, скопированная из одной программы в другую, от которой мы можем надеяться получить тот же самый результат. Доводы генетически-модифицированных зерновых культур не настолько ясны. Но, чтобы смягчить страхи перед неестественностью импортирования, примером служат, скажем, гены рыбы в помидорах, как если бы некоторый рыбный «привкус» передавался также. Подпрограмма есть подпрограмма, и язык программирования ДНК идентичен в рыбе и помидорах.).
Какая от этого польза для донорской бактерии? Это может быть неправильным вопросом. Правильный вопрос мог бы быть, какая от этого польза донорскому гену? И ответ состоит в том, что гены, которые были успешно отданы, а затем успешно помогли бактерии-реципиенту выжить и передать их, таким образом, увеличили число своих копий в мире. Не ясно, развился ли наш организованный эукариотический пол от бактериального пола «вырезать и вставить» или это было абсолютно новое переломное событие. И то и другое должно было оказать огромное влияние на последующую эволюцию и служить кандидатом на обсуждение под рубрикой «эволюция способности эволюционировать». Организованный пол, как мы видели в «Рассказе Коловратки», оказывает сильное воздействие на будущую эволюцию, потому что делает возможным само существование видов с их генофондами.
Расположение апострофа в «Рассказе Предка» («The Ancestor's Tale») указывает на единственное число. Я признаю, что мотив был отчасти стилистическим. Однако из миллионов – вероятно, миллиардов – отдельных предков, чьих жизней мы коснулись по пути наших странников, один необычный герой повторяется в миноре, как лейтмотив Вагнера: ДНК. «Рассказ Евы» продемонстрировал, что у генов есть предки, не меньше, чем у особей. «Рассказ Неандертальца» посвятил урок вопросу о том, исчез ли этот оклеветанный вид без какого-нибудь наследника, смягчившего удар. «Рассказ Гиббона» увлечен темой «решений большинством голосов» среди генов, шумно отстаивающих свои различные точки зрения на предковую историю. «Рассказ Миноги» установил аналогию между дупликацией гена и видообразованием, каждым на своем собственном уровне – аналогию настолько близкую, что для генов могут быть составлены отдельные генеалогические деревья, которые похожи, но не совпадают с обычными генеалогическими деревьями филогенетики. Лейтмотив в области таксономии перекликается, но отличается от главной темы «эгоистичного гена» в понимании естественного отбора.
Если по возвращении хозяина я размышляю обо всем путешествии, благодарным участником которого я был, моей непреодолимой реакцией является что-то вроде изумления. Изумление не только от феерии деталей, которые мы увидели; изумление также от самого факта, что существуют такие детали, которые есть вообще на любой планете. Вселенная, возможно, вполне могла бы оставаться безжизненной и простой – лишь физика и химия, лишь рассеянная пыль космического взрыва, который породил время и место. Факт, что она не такая – факт, что жизнь развилась почти из ничего, приблизительно через 10 миллиардов лет после Вселенной, развилась буквально из ничего – факт настолько ошеломляющий, что я был бы безумцем, попытавшись на словах воздать ему должное. И даже это не является точкой в этом вопросе. Мало того, что эволюция случилась: она, в конечном счете, привела к существам, способным к пониманию этого процесса, и даже к пониманию процесса, которым они его понимают.
Это странствие было путешествием не только в буквальном смысле, но и в контракультурном смысле, с которым я познакомился в молодости в Калифорнии в 1960-ых. Самый мощный галлюциноген в продаже на Хайт-Эшбери или Телеграф-авеню был бы безобидным в сравнении с этим. Если Вы хотите изумления, в реальном мире все это есть. Чтобы не отклоняться от вопросов, охватываемых этой книгой, вспомните о поясе Венеры, мигрирующей медузе и крошечных гарпунах; вспомните о радаре утконоса и электрической рыбе; о личинке слепня, обладающей явным предвидением, чтобы упредить трещины в грязи; вспомните секвойю; вспомните павлина; вспомните морскую звезду с ее трубчатой гидравлической системой; вспомните цихлид озера Виктория, эволюционирующих во много порядков раз быстрее, чем Lingula, мечехвосты или латимерия. Не гордость своей книгой, но уважение к самой жизни заставляет меня сказать, что если Вам нужны обоснования последней, откройте первую, где придется, наугад. И подумайте над фактом, что, хотя эта книга была написана с человеческой точки зрения, другая книга могла быть написана аналогично для любого из 10 миллионов отправившихся в путь странников. Жизнь на этой планете не только удивительна, но и вызывает глубокое удовлетворение у всех, чьи чувства не были притуплены близким с ней знакомством: сам факт, что мы развили интеллектуальную силу, чтобы осознать наше эволюционное происхождение, усиливает удивление и оставляет удовлетворение.
«Паломничество» подразумевает благочестие и почтение. У меня не было случая здесь, чтобы упомянуть мое нетерпение к традиционному благочестию и мое презрение к почтению, если объект – нечто сверхъествественное. Но я не делаю из этого тайны. Это – не потому, что я желаю ограничить или обозначить пределы почтения; не потому, что я хочу уменьшить или принизить истинное почтение, с которым мы идем, воспевая Вселенную, однажды постигнутую нами должным образом. «Наоборот» было бы сдержанным высказыванием. Мое несогласие с верой в сверхъествественное состоит именно в том, что она, к сожалению, не в состоянии воздать по заслугам возвышенному великолепию реального мира. Она представляет собой сужение действительности, обнищание того, что преподносит реальный мир.
