В тот же вечер мы ужинаем в Бейруте, в ресторане над скалистым обрывом. Но в моей памяти, сам не понимаю почему, эта трапеза смешалась с другой, имевшей место позже, в декабре, но в том же месте и при сходных обстоятельствах — в обоих случаях дело происходило накануне отъезда и компания собралась примерно та же: Шариф и Найла, Искандар (правда, Кристофа не было, он участвовал только в первом ужине) и Нада, которая смогла присоединиться к нам лишь во второй раз. Таким образом, прощальный пир в том виде, как я его запомнил, начался в августе, вскоре после прекращения огня, а закончиться ему довелось лишь в декабре, спустя несколько часов после того, как рассеялось гигантское скопление народа, организованное просирийской оппозицией у стен парламента, — там еще генерал Аун взошел на трибуну в оранжевом комбинезоне и фуражке того же цвета, этот наряд делал его похожим на рабочего с бензоколонки. Что до нашего прощального ужина, он проходил в ресторане рядом с гостиницей «Палм Бич», там у меня номер, из окна которого, если наклониться, можно заглянуть в «яму Харири», или, выражаясь точнее, увидеть внушительных размеров рытвину, оставленную на шоссе убившим Рафика Харири взрывом: вокруг этого места круглые сутки дежурят военные, и, хотя сорные травы так и норовят заполонить его, яму сохраняют в первоначальном виде посредством регулярных прополок, должно быть, ради поддержания иллюзии, что настанет день, когда все придут к согласию относительно способов проведения расследования, и тогда изучение этой рытвины даст возможность изобличить убийц. Возвратясь с ужина — декабрьского, а не августовского, поскольку тогда я жил в другом отеле, — я разглядывал эту яму со своего балкона, до того узкого, что так и хотелось перелезть через балюстраду, и с высокопарностью, достойной типа, насосавшегося скверной бормотухи, думал, что мне больше никогда не суждено увидеть своих бейрутских друзей, которые собирались, здесь еще так недавно.
Десятого августа Нала и в самом деле покинула Бейрут — правда, ей предстояло туда вернуться всего через несколько недель, хотя поначалу она рассматривала свой отъезд как окончательный — в той мере, в какой Хезболла, казалось, надолго становилась доминирующей политической силой страны. Французских и франко-ливанских подданных, из-за войны застрявших в Ливане, эвакуировал «Мистраль», корабль, принадлежащий государственному флоту; он шел из Бейрута в Ларнаку. В тот день Нада позвонила мне, уже взойдя на борт, чтобы сообщить, что видела на территории порта бродячих собак. Я и сам их видел — или, может быть, это были другие, — они носились сломя голову по широким проходам между рядами контейнеров, этакая волчья свора, обезумевшая перед концом света, — такая у меня возникла ассоциация, когда я десять дней спустя, уже под вечер, явился в порт, чтобы в свой черед погрузиться на сухогруз «Кап-Камарат», идущий на Кипр.
Закоулки любого порта, особенно когда там царит некоторое смятение, — самое подходящее место для бродячих собак. На обратном пути, решившись использовать один из гарантированных регулярных рейсов «Мистраля», когда я ранним утром ждал у ворот порта Ларнаки, я их встретил — четыре или пять, с предводительницей-самкой, по-видимому, прочие члены стаи были ее потомками из разных пометов. Местный охранник или, может быть, шеф агентов, которым поручено обеспечивать безопасность в порту, ласково называл их «гангстерами» за то, что время от времени они, распластавшись на брюхе, подлезают под ограду и промышляют на причалах мелким воровством. Все то время, что мне пришлось прождать, они составляли мне компанию: разлеглись вокруг, косясь на меня, изредка облизываясь, а вскакивали и разражались лаем, только если в поле зрения появлялся кто-либо из их домашних сородичей. Это единственное хорошее воспоминание, которое осталось у меня от Ларнаки, одного из самых невзрачных городов Средиземноморья. Впервые оказавшись там, я остановился в отеле «Краун Резорт», расположенном на берегу несколько в стороне от города.
На обратном пути я застал «Краун Резорт» переполненным, пришлось снизойти до заведения под названием «Свелтос», находящегося по соседству. Содержит его чета людоедов или, по крайней мере, людей, достойных этого названия. Особенно людоедка, осыпавшая меня градом ругательств за то, что я попросил возвратить мне плату за несъедобный обед, который мне сервировали на террасе, — бедные туристы, по большей части англичане, весело заглатывали огромные порции этого кушанья, вынуждая меня немного стыдиться изысканности своих кулинарных притязаний, впрочем, весьма относительной, — так вот, эта людоедка вызывала у меня особенно необоримый ужас.
Около половины седьмого, незадолго перед заходом солнца, я вышел из гостиницы, чтобы пройтись пешком, и направился по дороге, но не в сторону пляжа, уже знакомого мне как свои пять пальцев, а в глубь территории. В нескольких сотнях метров от логовища людоедов я по воле недоброго случая забрел в местечко, где они, по всей видимости, приканчивают свои жертвы: там я узрел пять брошенных домов, абсолютно однотипных, только недостроенных в разной степени; они стояли на холме, в стороне от дороги, откуда открывался обширнейший вид на чахлые заросли, переходящие в пустырь. Этот пейзаж, обрамленный грядой дальних холмов, у подножья которых угадывался то ли окраинный квартал Ларнаки, то ли строения ее Предместья, складывался в основном из пыли и выцветших от зноя кустарников. Что до земли, на которой были построены или, точнее, раскиданы те пять домов, она не только поросла тростником и чертополохом, причем как тот, так и другой торчат из нее пучками, но и усеяна множеством банок из-под пива и прочей продуктовой тары, а также экскрементами. Ошеломляющее обилие последних доказывает, что для засранцев это местечко исполнено неотразимой притягательностью. И вот к этим-то обгаженным развалюхам какой-то несчастный пришел, чтобы доверить им тайну своей любви — нацарапать на стене два имени: «Клея и Захариас», разделенные — или объединенные — изображением сердца, пронзенного стрелой.
Между тем солнце клонилось к горизонту; вдруг над вершиной одного из холмов, высящихся на дальнем плане этого ландшафта, я увидел облако пыли, разрастающееся вверх и вширь со скоростью торнадо (однако в воздухе ни ветерка) — или библейского видения. Потом ниже этой тучи показалась темная плотная волна, несущаяся столь неудержимо, что, казалось, подтверждала вторую гипотезу (библейскую, стало быть), но в конце концов мне удалось наперекор густеющим сумеркам разглядеть не то баранов, не то коз в количестве, какого я отродясь не видел. Эта лавина животных, увенчанная тучей пыли, разумеется, позолоченной лучами заката, опоясывала весь доступный моему взгляду горизонт с юга до севера, пока не скрылась за следующей вершиной. У меня от этого зрелища аж дух захватило, словно я стал непосредственным свидетелем чуда.
Потом, уже на обратном пути, удаляясь от недостроенных домов, я заметил на этой загроможденной нечистотами и мусором земле среди кустов собачьи следы, они отпечатались на песчаной дождевой промоине и были так огромны, что могли бы принадлежать гиене, притом поблизости — никаких человечьих отпечатков. Итак, это был зверь-одиночка, по всей вероятности феральный. А может, он спознался с людоедами, рассказывают же, будто легендарный волк-убийца, гроза пастухов в Жеводане не один действовал, у него имелся сообщник — человек. Да, есть у этой байки и такая версия.
Лишенный привычной обстановки, точнее, вырванный из нее и оказавшийся на земле, в среде, иссушенной зноем, объект нашего внимания пробыл там невесть сколько недель или месяцев, ибо нет данных, позволяющих определить дату его отрыва, ныне он представляет собой нечто вроде пергаментного треугольника длиной сантиметра четыре и весом в два-три грамма, с внешней стороны покрытого коричневой шерстью. Такая шерсть, надо признать, напоминает в такой же мере козью, как и собачью. Но место обнаружения объекта, то есть центр Афин, вершина холма Филопапос, как-то не вяжется с представлением о козе. Если же, как я полагаю, речь идет о собачьем ухе, в драке оторванном другой собакой, то, принимая во внимание размеры объекта, приходишь к выводу, что потрепанное животное, наверное, было очень молодым, по крайней мере если ухо ему откусили целиком, а не оттяпали частично — ведь кончик уха это самая уязвимая его часть.
Этот предполагаемый клочок собачьего уха Кейт подобрала с земли, где, видимо, искала какой-то другой предмет, выпавший у нее из кармана у подножия монумента, венчающего холм Филопапос. Он обязан своей известностью открывающемуся оттуда виду на Акрополь, раскинувшееся за ним вплоть до морского берега грандиозное скопление афинских зданий и остров Саламин, но нам его охарактеризовали с другой стороны — как место, где полным-полно бродячих собак. И действительно, забираясь на этот холм, мы обратили внимание на соседство искусственного грота, именуемого «темницей Сократа», и никем не охраняемого загона, используемого как собачий приемник, из-за ограды которого доносился лай брошенных собак, между тем как бродячие сородичи, вольные в своих передвижениях, похоже, не без удовольствия дразнили пленников. Впрочем, здешние бродячие собаки сохраняют свою свободу на условиях, несколько ограничивающих ее: каждая из них носит тряпичный ошейник, на котором болтаются два или три брелока, удостоверяющих, что они стерилизованы, привиты и т. д. Несомненно, такая маркировка бродячих собак и заблаговременное их обезвреживание — еще одна из мер, в добрый час изобретенных обществами защиты, чтобы уберечь этих животных хотя бы частично от жестокого истребления, жертвами которого большинство из них пало накануне Олимпийских игр 2004 года и в ряде других обстоятельств.
