Ж.-К. К.: Мы находимся в текучем, изменчивом, постоянно возобновляемом, эфемерном времени, в котором мы, как уже было сказано, парадоксальным образом живем все дольше и дольше. Вероятно, продолжительность жизни наших предков была короче нашей, но они находились в неизменном настоящем. Дедушка моего дяди, землевладелец, первого января уже делал расчеты на следующий год. По результатам предыдущего года можно было примерно представить, что будет в следующем. Ничто не менялось.
У. Э.: Когда-то мы готовились к выпускному экзамену, который ставил точку в долгом периоде обучения: в Италии это экзамен на аттестат зрелости, в Германии — Abitur, во Франции — экзамен на степень бакалавра. После него никто не обязан был учиться, кроме элиты, которая шла в университет. Мир не менялся. Полученные знания вы могли использовать до самой смерти и даже до смерти ваших детей. В восемнадцать-двадцать лет люди уходили в гносеологическую отставку. В наше время работник предприятия должен постоянно обновлять свои знания под страхом увольнения. Обряд перехода, который символизировали эти большие выпускные экзамены, теперь не имеет никакого значения.
Ж.-К. К.: То, о чем вы говорите, относилось также, например, и к врачам. Багаж знаний, который они накопили за время обучения, оставался действительным до конца их карьеры. А то, что вы говорили по поводу бесконечного обучения, к которому всех теперь принуждают, совершенно применимо и к тем, кто, как говорится, «вышел на пенсию». Сколько пожилых людей вынуждены осваивать компьютер, с которым они не могли быть знакомы в период их активной деятельности? Мы приговорены к тому, чтобы быть вечными студентами, как Трофимов из «Вишневого сада». В сущности, может, оно и к лучшему. В обществах, которые мы называем первобытными, которые не изменяются, старики имеют власть, потому что именно они передают знания своим детям. А когда мир находится в состоянии перманентной революции, дети учат родителей осваивать электронную технику. А дети этих детей, чему они их научат?
Назвать поименно всех участников битвы при Ватерлоо
Ж.-Ф. де Т.: Вы говорили о том, как трудно в наше время найти надежные средства для сохранения необходимой информации. Но должна ли память хранить все подряд?
У. Э.: Конечно, нет. Память — будь то наша индивидуальная память или коллективная, то есть культура, — несет двойную функцию. Одна из них, действительно, — хранить данные, другая — топить в забвении информацию, которая нам не нужна и которая напрасно загромождает наши мозги. Культура, не умеющая отсеивать то, что нам досталось в наследство от прошлых веков, напоминает Фунеса — придуманного Борхесом героя рассказа «Фунес, чудо памяти», который наделен способностью помнить все подряд. А это как раз противоречит культуре. Культура — это кладбище навсегда исчезнувших книг и прочих предметов. Сегодня есть труды, посвященные этому явлению, которое состоит в том, что мы, с одной стороны, молчаливо отказываемся от некоторых пережитков прошлого, то есть отсеиваем их, а с другой стороны, помещаем прочие элементы этой культуры в некий холодильник, для будущих времен. Архивы, библиотеки и есть те самые морозильные камеры, где мы храним память, чтобы не засорять культурное пространство всякой дребеденью, но и не отказываться от нее совсем. В будущем мы всегда сможем к ней вернуться, если сердце прикажет.
Возможно, какой-нибудь историк сумеет откопать имена всех участников битвы при Ватерлоо, однако никто не станет заставлять учить их ни в школе, ни в университете, потому что эти подробности не нужны, а может, даже вредны. Приведу еще один пример. Мы знаем все о Кальпурнии, последней супруге Цезаря, до мартовских ид, то есть до даты его убийства, когда она отговаривала его идти в Сенат из-за того, что ей приснился нехороший сон. Что стало с ней после смерти Цезаря, мы не знаем. Она исчезает из нашей памяти. Почему? Потому что хранить информацию о ней стало бессмысленно. А вовсе не потому, что она была женщиной, как можно было бы предположить. Клара Шуман[68] тоже была женщиной, но нам известно все, что она делала после смерти Роберта. Вот этот отбор и есть культура. Современная культура, напротив, через Интернет забрасывает нас подробностями обо всех Кальпурниях планеты, и делает это ежедневно, ежеминутно, так что у мальчишки, ищущего материал для своего домашнего задания, может сложиться впечатление, что Кальпурния — фигура не менее важная, чем Цезарь.
Ж.-К. К.: Однако как сделать отбор за те поколения, что придут после нас? Кто будет отбирать? Как предугадать, что будет интересно нашим потомкам, что им будет необходимо, или просто полезно, или хотя бы приятно? Как отсеивать знания, если они, как вы сказали, поступают к нам через компьютер без всякого порядка, классификации, без отбора? Другими словами, как в таких условиях формировать нашу память, если эта память зависит от предпочтений, уклонений, вольных и невольных умалчиваний? И если знать к тому же, что память наших потомков неизбежно будет иной природы, чем наша. Какой, скажем, будет память клона?
Я по образованию историк, и мне известно, как опасно слепо доверять документам, которые по идее должны сообщать нам точную информацию о событиях прошлого. Проиллюстрирую эту проблему примером из личной жизни. Отец моей супруги Нахаль был иранским ученым. Среди прочих работ он написал труд об одном переплетчике из Багдада, жившем в X веке, которого звали Аль-Надим[69]. Вы знаете, что иранцы изобрели переплет, причем такой переплет, который полностью покрывает страницы с текстом и таким образом защищает их. Будучи переплетчиком образованным, а также каллиграфом, этот человек интересовался книгами, которые ему поручали переплетать, прочитывал их и для каждой делал конспект. На сегодняшний день книги, которые он переплетал, в большинстве своем утрачены, и у нас остались только конспекты этого переплетчика, его каталог, озаглавленный «Фихрист». Поэтому мой тесть, Реза Таджадод, задался вопросом: что же в точности мы можем узнать, глядя сквозь призму субъективного отбора — каким неизбежно оказывалась бесценная работа переплетчика, — о книгах, которые он держал в руках и о существовании которых нам известно только благодаря ему.
У. Э.: Некоторые скульптуры и живописные произведения античности известны нам только по описаниям. Эти описания назывались «экфрасис». Когда в Риме во времена Микеланджело была найдена статуя Лаокоона[70], относящаяся к эллинистической эпохе, ее идентифицировали на основе описания, оставленного Плинием Старшим[71].
Ж.-К. К.: Но если сегодня мы располагаем знаниями обо всем без разбора, неограниченным объемом информации, которая доступна с наших компьютеров, то чем станет для нас память? Каким будет значение этого слова? Когда рядом с нами появится электронный слуга, способный ответить на все наши вопросы — даже на те, которые мы и сформулировать-то не в состоянии, — что останется нам для познания? Когда наш протез будет знать все, то чему нам останется учиться?
У. Э.: Искусству синтеза.
Ж.-К. К.: Да. И самому процессу обучения. Потому что надо учиться учиться.
У. Э.: Да, учиться проверять информацию, достоверность которой не самоочевидна. Вот дилемма, стоящая перед преподавателями. Для выполнения домашнего задания ученики черпают необходимую информацию в Интернете, не зная при этом, насколько эта информация точна. Да и как им узнать? Так что я даю преподавателям такой совет: попросите ваших учеников перед выполнением домашней работы провести следующий поиск: найти на тему задания десять источников, дающих о предмете различные сведения, и сравнить их. Это делается, чтобы развить в учениках критическое отношение к Интернету и научить их не принимать все за чистую монету.
Ж.-К. К.: Проблема фильтрации означает также, что мы должны решать, что нам читать. Каждую неделю журналы предлагают нам по пятнадцать шедевров, которые «нельзя пропустить». И так — в каждой области знаний.
У. Э.: По этому вопросу я придумал теорию децимации[72]. Возьмем область эссеистики. Достаточно прочитать одну книгу из десяти. Что касается остальных, вы обращаетесь к библиографии, к примечаниям, и вам сразу становится понятно, насколько серьезны труды, на которые ссылается автор. Если работа интересная, нет необходимости читать ее, поскольку она, несомненно, будет комментироваться, цитироваться, критиковаться в других работах, включая ту, которую вы решили прочесть. Впрочем, если вы преподаете в университете, вы получаете такое количество печатного материала до публикации книги, что у вас нет времени прочесть ее, когда она выходит в свет. Во всяком случае, зачастую, когда книга доходит до нас, она уже устарела. Не говоря уже о книгах, которые в Италии называются «сварено-съедено», то есть выпущенных в связи с какими-то событиями или по каким-то поводам, и которые не стоят потраченного времени.
