В вышеприведенном пассаже Грёнбек противопоставляет психологию обособленной личности современного человека родовой психологии древнего германца и скандинава. В другом месте его труда те же особенности людей Севера оттеняются сравнением их с древними греками. «Эллин существует как отдельный индивид в рамках общества. Германский индивид существует только как представитель, вернее, как персонификация целого. Можно было бы предположить, что какое-нибудь сильное душевное движение должно заставить индивида выделиться из целого, почувствовать самого себя и говорить от своего имени. Но на деле происходит как раз обратное: чем больше душа волнуется, тем больше личность растворяется в роде. В тот самый момент, когда человек наиболее страстно и безудержно предается своим чувствам, род целиком и полностью завладевает им»[391].
Оставим в стороне нелегкий вопрос о структуре личности древнего эллина. Что же касается «германского индивида», то нетрудно убедиться: как раз в моменты наивысшего напряжения он вовсе не движим одними только родовыми ценностями, но черпает силы из собственных внутренних ресурсов. Таков он в кровавом поединке со своим врагом. Но таков он и в момент сочинения скальдической песни или ее исполнения. Хвалебная песнь демонстрирует и утверждает удачу воспеваемого вождя; вместе с тем получаемая за нее награда интенсифицирует удачу и славу самого скальда именно как личности, и его род не имеет к этой удаче прямого отношения. В центре внимания – не какое-то обобщенное «мы», но индивидуальное Я скальда. Он самодостаточен.
Позднейшие исследования скандинавистов серьезно поколебали догму о доминировании отношений родства в древнеисландском обществе. Совершенно очевидно, что родственные связи играли немаловажную роль и в Раннее Средневековье, и гораздо позднее. Но самая структура кровнородственных коллективов, рисующаяся в источниках, оказалась на поверку куда более рыхлой, расплывчатой, а подчас и малоэффективной. Изучение саг показывает, что втянутый в конфликт индивид должен был рассчитывать в первую очередь на собственные силы, а в случае нужды искать поддержку не у одних лишь сородичей и свойственников, но и у друзей и могущественных соседей. Дружба, основывавшаяся на взаимной выгоде и, в частности, на обмене дарами и услугами, равно как и заключение браков, создавали более прочную почву человеческих взаимоотношений, нежели кровная связь, выходящая за пределы семьи. Если отрешиться от упомянутой догмы, то фигура индивида более рельефно выступит в картине древнескандинавского общества.
Не останавливаясь здесь на рассмотрении других сторон концепции Грёнбека, я хотел бы еще раз подчеркнуть, что им была предпринята беспрецедентная попытка вскрыть важнейшие аспекты менталитета древних скандинавов, предпринята задолго до того, как Блок, Февр и другие историки школы «Анналов» начали применять это понятие и разрабатывать связанную с ним методологию. Весьма странно и, несомненно, досадно то, что французские и другие приверженцы постепенно складывавшейся на Западе исторической антропологии проявили полное незнание классического труда датского ученого. Редкие указания на мировиденье людей Раннего Средневековья, с трудом извлекаемые из латиноязычных источников континента, с одной стороны, и поистине неохватное изобилие подобных данных в древнескандинавских памятниках – с другой, должны были поставить историков, обсуждающих проблемы менталитета, перед задачей использования методов компаративистики. Увы, этого не произошло.
К тому же и в сфере собственно германистики дальнейшие изыскания историков, касающиеся чести и славы германцев и скандинавов, пошли по несколько иному пути. Если Грёнбек понимал честь и достоинство как неотъемлемые свойства самосознания любого свободного и самостоятельного человека, то многие исследователи более позднего времени сузили постановку вопроса, сведя ее, собственно, к анализу понятия чести эпического героя. Высокая самооценка личности оказалась, таким образом, атрибутом лишь немногих персонажей, воспеваемых в источниках как герои[392].
Обращение к той, более широкой постановке вопроса, какая была присуща Грёнбеку, мы наблюдаем, собственно, лишь в новейшей историографии. Прежде всего это относится к диссертации П. М. Сёренсена «Повествование и честь. Исследования исландских саг»[393]. Сёренсен возвращает понятие человеческого достоинства во всеобъемлющий контекст, образуемый корпусом исландских саг. При этом, в противоположность Грёнбеку, который был склонен толковать германскую и скандинавскую древность как некое вневременное состояние и не различал разные пласты источников, Сёренсен, подобно другим современным историкам и филологам-скандинавистам, сосредоточивает внимание на соотношении времени записи саг (преимущественно XIII век) и времени, в котором происходили описываемые в этих сагах события (X–XI века). Здесь неизбежно вновь возникают давно уже обсуждаемые в научной литературе вопросы, касающиеся сдвигов в социальном строе и религии исландцев, происходивших на протяжении этого временного интервала. В какой мере общество, рисуемое в сагах XIII века, было идентично обществу более ранней поры или же, наоборот, от него отличалось? Существует ли основание для доверия сообщениям саг как историческим свидетельствам, либо же эти повествования представляют собой не более, нежели fiction? Последней точки зрения придерживаются многие ученые «Исландской школы», которые видят в семейных сагах «романы», не отражающие истории.
Как справедливо замечает Сёренсен, трудности, связанные с оценкой саг в качестве исторических источников, состоят прежде всего в том, что «текст и контекст совпадают»: все сведения о древнеисландском обществе, какими располагает историк, даны ему только самими сагами. Правда, как признает Сёренсен, помимо саг сохранились также и записи правовые, но все, что мы знаем о конкретных людях и событиях, мы знаем исключительно из саг.
Далее, тексты саг созданы преимущественно в XIII веке, т. е. после принятия христианства, повествуют же они о жизни исландцев, в подавляющем большинстве остававшихся язычниками. Это, в свою очередь, вызывает немалые источниковедческие трудности. Повод для дискуссий, вне сомнения, не устранен новейшими исследованиями, но попытки толковать сагу как своего рода «роман» и отказывать ей в достоинстве исторического источника, разумеется, лишены оснований.
В любом случае, вопрос о миросозерцании древних скандинавов и, в особенности, о самооценке индивида, равно как и об оценке его социальной средой, остается в высшей степени актуальным. Сосредоточение Сёренсена именно на этой проблематике придает особую важность его книге. Он не ограничивается обсуждением общих аспектов картины мира исландцев той эпохи и предпринимает углубленный анализ ряда отдельных саг.
Со своей стороны, я считаю нужным вновь подчеркнуть: саги – единственный в своем роде жанр средневековой словесности, нигде более не встречающийся, и уникальность его состоит прежде всего в том, что именно здесь историк получает возможность максимально приблизиться к свободному человеку, рядовому члену общества, и составить представление о его умонастроениях, эмоциях и социальном поведении. Разумеется, исландское общество X – первой половины XIII века (до подчинения острова норвежскому королю) существенно отличалось от других средневековых обществ, включая и прародину исландцев – Норвегию. Исландцы не знали государства и монархии и представляли собою социум «самостоятельных людей» (Халлдор Лакснесс). Если в других странах того времени честь и достоинство индивида, как правило, проистекали из системы иерархизированных статусов, если его социальное положение определялось волей вышестоящего господина, то в свободной Исландии преобладали не вертикальные связи соподчинения, а связи горизонтальные, и личность черпала свое достоинство из отношений с себе подобными. Конечно, и в этом обществе имели место свои градации, но их природа была иной и куда менее выраженной, нежели в феодальной Европе.
Если вдуматься в специфику древнеисландского общества, то, может быть, мы смогли бы увидеть в нем не одно только исключение из общеевропейского «правила», но также и такой пласт социальной и культурной действительности, который по многим причинам, в частности в силу интенсивной христианизации, оказался «потопленным» в других странах.
Г. Личность Августина: иная точка зрения
Изложенные выше оценки личностного начала у Августина решительно отличаются от приговора, вынесенного Л. М. Баткиным[394]. Мой коллега развертывает подробную аргументацию против тезиса, что в «Исповеди» раскрывается недюжинная личность гиппонского епископа.
