Удивительно, что после такой трагедии, произошедшей всего пару недель назад, у нее еще оставались силы поделиться своей историей со мной. Она вынула из кармана помятое письмо и проникновенно сказала:
— Прочитайте, возможно, его отберут, и тогда никто ничего не узнает. Это было письмо доктора Геббельса и его жены Магды к их сыну Гаральду, который, как говорили, находился в американском плену.
Послание занимало четыре страницы. Первые две написал Геббельс, остальные Магда. Его содержание неприятно поразило меня. Я не могла себе представить, что в той ситуации, в которой оказалась семья Геббельс, человек способен писать о «чести и героической смерти». Текст пронизывала невыносимая патетика. Мне показалось, что Ханна Рейч воспринимала его так же.
Американские солдаты торопили закончить наш разговор. Когда один из них схватил Ханну за плечо, она произнесла:
— Хочу поделиться с вами еще кое-чем. Фюрер упомянул и вас — несколько месяцев назад, когда мне, наконец, удалось поговорить с ним. Я рассказала, что против меня затеяно много интриг — естественно, коллегами, завидовавшими чужому успеху. Гитлер считал, что это, к сожалению, судьба многих выдающихся женщин. Среди нескольких имен он назвал и ваше: «Посмотрите, вот Лени Рифеншталь, у нее тоже много врагов. Говорят, она больна, но я остерегаюсь ей помочь. Моя помощь может стать смертельно опасной для нее».
Услышав эти слова, я вспомнила предупреждение Удета, который еще в 1933 году буквально перед самым окончанием работы над моим первым «партийным» фильмом сказал: «Будь осторожна, в СА существует группа, которая готовит покушение на твою жизнь».
В памяти осталось еще кое-что от встречи с Ханной Рейч. Она рассказала, что от имени большой группы немецких боевых летчиков сообщила Гитлеру, что они готовы добровольно спикировать на английский флот, чтобы препятствовать высадке союзников на побережье Нормандии. Фюрер решительно отверг это предложение со словами: «Каждый человек, который борется за родину, должен иметь шанс, пусть небольшой, на выживание. Мы — не японцы, чтобы готовить камикадзе».
Опять противоречие с теми зверствами, которые совершались во время войны. Я спросила Ханну Рейч:
— У вас действительно было такое намерение?
— Да, — ответила эта маленькая хрупкая женщина твердым голосом.
Мы обнялись, и американские солдаты повели ее к джипу. Больше я ее никогда не видела.
Моя свобода длилась не больше месяца. Внезапно майор Меденбах сообщил, что американцы на следующий день покинут Тироль, уступив место французским оккупационным войскам. Он предложил мне переехать в американскую зону. В тот самый день я совершила самую большую ошибку в своей жизни — не решилась уехать из Кицбюэля, несмотря на все предостережения Меденбаха.
Виной тому идефикс — закончить «Долину». Было невозможно перевезти в американскую зону все киноматериалы и техническое оборудование, причем в те сжатые сроки, которые ультимативно установили французы.
В Кицбюэле хранилось сто тысяч метров отснятой пленки, а в доме Зеебихлей находилась моя студия звукозаписи с монтажными комнатами. С документом американского командования, гарантировавшим мне свободу, я чувствовала себя уверенной. Ко всему прочему, мои фильмы пользовались наибольшим успехом именно во Франции, большинство призов было получено в Париже. Поэтому я не боялась французов, а напротив, радовалась их приходу.
Но Меденбах сильно беспокоился за меня. Он считал, что французы слишком непредсказуемы и он, покинув Тироль, не сможет мне больше помогать. Если бы я тогда уехала с ним, то находилась бы под американской защитой. Большим заблуждением было полагать, что французы станут обращаться со мной так же хорошо, как американцы. Покидая Кицбюэль, те сняли арест с дома Зеебихлей. Нам передали все в безукоризненном состоянии, не пропала ни одна вещица. Мы получили разрешение опять жить в своем доме. Правда, для меня это означало новое расставание с мужем. Майор Меденбах взял его как шофера в Бад-Гаштейн,[364] чтобы уберечь от возможного ареста французами.
Сначала вроде бы все складывалось хорошо. Смена оккупационных властей произошла незаметно и бесконфликтно. Вместо американских униформ и флагов мы увидели французские. Уже через несколько дней меня посетили французы, которые представились офицерами, занимающимися фильмами. Они казались вполне дружелюбными и спрашивали о «Долине». Ничто не предвещало будущих сложностей. Я получила приглашение от французского военного коменданта Кицбюэля, месье Жана Ребера. Он достаточно долго беседовал со мной и предложил свою помощь. Но спустя некоторое время — прошло, вероятно, недели две, — около дома Зеебихлей остановилась военная машина. Француз в форме грубо приказал мне следовать за ним, разрешив взять с собой только туалетные принадлежности. На вопрос, что это значит и куда мы едем, ответа не последовало.
— Поторопитесь, — недовольно сказал он по-немецки.
— Позвольте позвонить коменданту Реберу. Видимо, произошла какая-то ошибка, не может быть, чтобы меня опять арестовали.
Француз ответил отказом.
— Скажите хотя бы, куда меня везут, чтобы моя мать знала, где я нахожусь.
— Скоро увидите, а сейчас пойдемте и не задавайте так много вопросов.
На сей раз мне стало действительно страшно. Все произошло так внезапно, так неожиданно. Может быть, это недоразумение: ведь французский комендант от всего сердца предлагал мне помощь.
Француз ехал быстро, как сумасшедший. Увидев пожилую крестьянку, переходящую улицу, он прибавил скорость и, ухмыльнувшись, помчался на нее. В самый последний момент женщина испуганно отскочила в сторону и упала. Мы чуть не опрокинулись. Свинья, которую вела крестьянка, выбежала на дорогу, водитель не успел затормозить, и машина переехала ее.
В Инсбруке, слава Богу, меня поместили не в тюрьму, а в дом к милым старичкам, которые жили в центре города. Их уже проинформировали о моем приезде, но сообщили не много — только то, что я не должна покидать квартиру, пока за мной не приедут. Супруги выглядели несколько напуганными, но вели себя приветливо. Они накормили меня и попытались успокоить. Уже на следующее утро меня привезли в здание, над которым развевался французский флаг. Это была штаб-квартира ужасного Второго отдела.
Я оказалась в каморке на чердаке и легла на топчан. Боли не заставили себя долго ждать. Стало страшно от грозящей неизвестности. Через несколько часов меня отвели вниз, где за большим столом сидели французы в униформе и обедали. Я должна была сесть рядом и смотреть, как они едят. Мне не предложили ничего, даже глотка воды, хотя я и попросила об этом. Затем снова отвели на чердак, а вечером и на следующий день ужасная процедура повторилась. Голод еще можно было перенести, а вот жажда доводила до умопомрачения.
Только через сутки, утром, пытка прекратилась. Мне дали чашку чаю и кусок хлеба. Затем отвели в маленькую комнату, где какая-то девушка печатала на машинке.
Она не удостоила меня и взглядом. После бесконечных, как казалось, часов ожидания, вошел француз в штатском и передал мне бумагу с напечатанным по-французски текстом. Дрожа, я прочитала ее. Это был приказ шефа «секретного отдела полковника Андрьё». Там говорилось, что я должна в течение двадцати четырех часов, до вечера 4 августа, покинуть французскую зону. Разрешалось взять с собой личные вещи, деньги и фильм «Долина», а также все ленты, снятые до 1933 года.
Получив столь неожиданное письменное указание, я вздохнула с облегчением. Мозг лихорадочно заработал. Что надо сделать, чтобы все успеть? Муж и Меденбах находились в Бад-Гаштейне. Нужно было упаковать фильмы и оборудование, забрать из банка деньги, найти транспорт, чтобы вовремя, до следующего вечера, перевезти все через границу.
Я хотела попрощаться с полковником Андрьё и поблагодарить его. Однако мне не позволили этого сделать, вывели на улицу и оставили там. Потом, уже в поезде на пути в Кицбюэль, у меня начался такой сильный приступ колик, что я не смогла самостоятельно покинуть купе. Помогли пассажиры, с вокзала сообщившие в маленькую больницу Кицбюэля. Там меня поместили в отдельную палату, и доктор фон Хоэнбалкен, главный врач, сделал несколько уколов. Как только боли отступили, я смогла приподняться на кровати и посмотреть в окно. К моему ужасу, госпиталь охранялся множеством французских солдат. Что это могло значить? Несколько часов назад я получила документы и предписание о высылке из французской зоны, а сейчас вновь оказалась узницей.
В палату вошел врач. Он сказал, что со мной срочно хочет поговорить французский офицер. Я отказалась, в таком состоянии никого не хотелось видеть. Но француз все равно вошел, приблизился к кровати, обнял меня и восхищенно произнес:
