Возвращаясь к исходному умозрению, в котором жизнь человека предстает как космический акт соития: маленький гибкий фаллик растет, наливается, толстеет, крепнет, деревенеет, окостеневает, каменеет (старческий склероз и сухостой), а когда человек умирает — он совсем прям: ноги протягивает (тогда как из утробы рождается комочком свернувшимся, но и здесь: если идет головой и так на свет выходит, — то хорошо; и умершего хоронят головой к солнцу, к свету — на Восток), — мы можем двояко выразить соединение человека со всем, с полнотой бытия: наполнить мир собой — или объять полноту бытия в себе. Первое выражение — мужское, второе — женское. Первое рождает в человеке стремление к величию — быть большим фаллом: чтоб не смело веков теченье следа, оставленного мной! — и «Памятник» Горация есть навечно торчащий он — как фалл. Кстати, недаром художественная идея бессмертия именно как Памятника приведена в Россию, естественно, мужским поэтическим духом:
Ломоносова, Державина, Пушкина — и потом ни у кого не воплощалась, чем обнаруживается женское начало в русских поэтах. И если у Пушкина, южанина, эта идея органична, то в общем то, что она проступает и у россиян Ломоносова и Державина, связано с подражательным еще периодом русской литературы, ненадежностью еще русского слова и пользованья еще готовым, хоть и переделкой его. А в XIX в., когда русская поэзия нашла себя, с «Памятниками» было покончено. Зато появились мечты — об исчезновении, растворении, слиться со всем, т. е. не мир наполнить собой, а себя, свою полость наполнить миром, «объять необъятное» (недаром именно так сформулирована эта мечта Козьмой Прутковым: т. е. быть грандиозной полостью, вакуумом, влагалищем, маткой, чтоб вместить в себя гигантское туловище — необъятное), «захватить все!» — мечтает Толстой в работе над «Войной и миром»; Блок:
Нам внятно все- и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений!
Василии Розанов — теперь можно шифр раскрыть, но тогда его имя подпадало под категорию неупоминаемости. — 14.XI.89
Недаром в русском языке к 1-му склонению с женским окончанием «а» относятся и многие обозначения мужских идей- юноша, воевода Напротив, о женщине стали говорить в мужском роде: строитель, педагог, товарищ, словом, — «свой парень». Везде в других языках для этого есть точные родовые слова или суффиксы В России — большее марево, неразличенье в этом отношении недаром перечислены мужские образы (свойственные духу западноевропейских народов, более деятельных, огненных): «смысл», «гений», а русское действие: внять, обнять, т. е. женское, материнское, на лоне своем упокоить мятежного
Недаром и когда в России являются образы мятежных бунтарей, одержимых гордыней и манией величия (маниакальность — стоячка столбняком), они ориентированы на Запад: Гер-манн — он немец. Раскольников меряет себя на Наполеона (Наполеон я, т. е. муж, или тварь дрожащая, вошь, ветошка? — т. е. женское начало), пыжится: смею преступить или не смею? Смогу ли прорвать плеву, выйти за свои пределы, вонзить и окропить? (Убийство и цепная реакция убийств: старушка, Елизавета — это как фалл сорвался с цепи и в шабаше колошматит все и вся — и сам себя до смерти, как в русских разгульных восстаниях Стеньки Разина и Пугача). То есть в России мужское соитие с женским возможно как единократное катастрофическое вспучивание после долготерпения и концентрации, как раздуванье, которым заполнить необъятную полость России, этой грандиозной матери, — и потом припасть и свернуться в смирении и покаянии (как Раскольников же на Сенной) младенцем на ее лоно. Отсюда в героях русской литературы однократный титанизм и инфантильность: Мцыри, Раскольников, Ставрогин[20] герой Лермонтова — то Демон, то дубовый листок и т. д…
Русская баба говорит: «не бьет — значит, не любит». И русская загребистая баба с темными глазами — та, которую невозможно не бить, бить, забить до смерти, убить (что и делают Рогожин с Настасьей Филипповной и русский снег и ветер с Анной Карениной[21]): она вызывает, провоцирует на это — и только так ее можно до конца удовлетворить. Но что значит это битье, удар с размаху, наотмашь? Это соитие по-русски: не плотное впритирку (как в определенных космосах стран юго-западной Европы), но на женщине-земле, что ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, так что телу слиться с бесконечностью пространства можно только в метании, став ветром, в размахе крыл, став странником на путях-дорогах. Битье это — объятье необъятного (потому в России чтут царя и кнут, плеть, розги — любовное лобызание мужского всадника на русской лошади), бабья слабость русского мужика тут сказывается: в этом акте мужик и облегает туловище бабы (с размаху) — и тем его рука-крыло действует, как сжимающиеся и разжимающиеся стенки матки, — и вонзает: норовит не ударить (т. е. возле-дарить, придарить), а вдарить — в лицо, в живот, ногой еще себе помогает, топчет т. е. танцует, как шаман, как птица: эротический танец — так ветер в степи гуляет
Но как же так? Если все объявляется Эросом, то вроде и думать больше не над чем, а достаточно ко всему применить эпитет «сексуальный» — и дело в шляпе (вот даже это выражение явно сексуально), и, как помешанные на сексуальной почве, мы во всем будем видеть Эрос и соитие — и все смыслы, идеи и вещи в мире потонут в этом неразличимом мареве. А ведь начали-то мы, затеяли это все рассуждение с целью различения и углубления нашего миропонимания. А выходит теперь, что пришли к дешевой игре: лепи ко всему сексуальность — и знающ выйдешь. Смешно? Ну что ж: то, что идея, принцип наш, вдруг став всепоглощающим, испаряется, то что трудная мысль становится шуткой, легкомыслием, — это как раз о причастности нашей идеи к истине говорит: что мы на нашем пути, своей дорогой дошли до той точки, где все оказывается во всем. Ведь так же можно сказать: все есть бытие, все есть единое, все есть дух, Бог есть все, человек — это все, все есть хаос, все есть вселенная, все есть свет, все есть материя, все есть память, все есть воля, все есть libido, все есть экзистенция, все есть золото, все есть время, все есть деньги (на деньги все обменивается), все есть дитя, все есть атом, все есть волна, все есть квант, все есть семя — и всякое такое утверждение будет истиной. Ведь все связано со всем: и вот эта пылинка — уникальна и незаменима в сфере мира и, следовательно, вселенная светится в этой капле. И подобному способу миропонимания: что все во всем — не без году неделя. Оно — древнее. Его проповедовал Анаксагор в учении о гомеомериях — таких мельчайших частицах, каждая из которых содержит в себе бесконечность сущностей и качеств; эту идею выразил Лейбниц в учении о монадах — тех бесконечно-малых действенных душах-телах, в каждом из которых содержится весь строй мира в бесконечности его прошлых и будущих судеб. Эта идея — и в индийском учении о переселении душ и т. д
И то, что мы теперь добрались, прорыли мыслью ход до такого пункта, в котором мы можем утверждать, что «все есть Эрос», — есть не конец, а добытое нами исходное основоположе-ние для последующего рассуждения, в котором вместо сведения бытия до принципа монады, будет выведение многообразия бытия из добытого основоположения. И теперь нам предстоит как раз путь различения. Только теперь у нас будет больше гарантии истинности проделываемых различении, поскольку мы их будем проделывать с наивозможно широкого основоположения: «все есть Эрос» — а не исходя из того, что мне кажется, что вот это Эрос, а это не Эрос
Собственно, в непосредственно предшествующих соображениях о русском Эросе мы и перешли к различениям — как раз после того, как выговорили тезис «все есть Эрос». И нельзя не признать, что эти соображения касались уже не случайных, а ряда фундаментальных черт, таинств и загадок русского Эроса. Хотя я сейчас неточно сформулировал добытое основоположение. Его надо сказать так: «все есть секс», ибо с основоположения, что «все есть Эрос», и началось все рассуждение. То есть теперь мы во всем прозреваем не просто соединение разного, любовь всего ко всему: огня к воде, идеи к материи и т. д. — но именно по образу и подобию телесно-чувственного соития: введения стержня в полость. Однако как же быть с духовным миром и нашими представлениями о бестелесном. Но ведь ты же давно мучился априорным дуализмом европейского мышления (сечением: дух — тело); так не подкидывается ли тебе сейчас какой-то выход? В самом деле, ведь уже умозрением: прорастание человека сквозь жизнь есть соитие, — секс из ночи, где ему отдавалась монополия: соединять половинки андрогинов во Человека, в плоть едину, — рискнул выйти на свет Божий и дневной, что отдавался как сфера влияния Логосу, духу, Богу. И вот уже дневная деятельность человека оказывается шнырянием фаллика по пазам, порам и в паху вселенной, а его вертикальное положение — стоячкой, воздвижением вавилонского столпа, нанизывающего на себя вселенную, громоотводом, притягивающим на себя орошение грозовой влагой бытия. Отличие соития ночного от дневного — в том, что тогда фалл был частью меня, деталью и принадлежностью, а теперь я сам весь есть целостный и единый фалл в отношении к миру. И может быть, как ночью фалл был моим чувствилищем, средоточием, на себя всю суть и соки моей громадины отсасывающим — для общения с неземной цивилизацией Женщины, для контакта с неведомым миром (и притом сам фалл не мог знать и видеть во тьме, откуда его сила стекается и зачем он и каков смысл и цель его суетных метаний туда-сюда), — так и я днем есть, может, пуп Земли, а мой разум-дух — ее мыслилище для задирания, трения, касания, освоения, понятия (по-ятия), познания (этими словами недаром обозначаются акты и сексуальные, и трудо-духовные) чего-то огромного
