С этого времени мы можем говорить о том, что изображение любви в литературе приобретает явный характер психологического исследования. А само это чувство сопровождает некоторая доля авторского скепсиса. Как долго она может продлиться? И стоит ли она тех жертв, которые мы ей неизбежно приносим? Может быть, сама природа мужчин такова, что они ветрены и непостоянны? А женщины? Всегда ли они остаются верны своему чувству или их природа требует все новых эмоциональных впечатлений? Справедливы ли предположения принцессы Клевской и не оставит ли она своего нового супруга прежде, чем это сделает он сам?
В романе «Принцесса Клевская» средневековая традиция куртуазной любви вступает в противоречие со скептицизмом XVII века. Декарт и Ларошфуко, а вслед за ними и Монтень, подвергают сомнению надежность нашего самого заветного чувства. Они пытаются критически осмыслить реальные человеческие отношения, влияние на них религии, философии и того, что мы называем психологией. Мадам де Лафайет не отрицает силы любви. Она мастерски изображает все ее перипетии, хотя и несколько ее приукрашивает, а после добросовестного анализа – развенчивает. Возможно, она слышала от Ларошфуко одну из его язвительных максим, предостерегающую от неосмотрительности в любви: «Страсть всех нас заставляет совершать ошибки, любовь заставляет совершить самую смешную из них» или «Сердце всегда дурачит голову», а «Истинная любовь похожа на встречу с привидением: все говорят о нем, но никто его никогда не видел».
Возможно, что и принцесса Клевская, собираясь с силами, чтобы отказать герцогу Немурскому, вспомнила максиму Ларошфуко: «Прежде чем всем сердцем привязаться к чему-то, узнай, счастлив ли тот, кто этим уже владеет». Она знала других придворных дам – жен и любовниц, любивших, обманутых и оставленных женщин, – и она не хотела жить так же, как они. Она выбирает осторожность и самоотречение, поступаясь надеждой на вечную любовь. Как видите, мы далеко ушли от взаимной страсти Тристана и Изольды или Ланселота и Джиневры. Мадам де Лафайет и ее современники видели в страсти верный способ погубить себя.
«Принцесса Клевская» заметно изменила ход развития французского эротического романа. Хотя романтическая любовь еще вернется в литературу в другом обличье и будет возвращаться снова и снова, она уже никогда не станет прежней. Она никогда не будет свободной от подозрений, верной и безоглядной, какой была до появления шедевра мадам де Лафайет.
Теперь мой читатель наверняка догадывается, почему «Принцесса Клевская» имеет для меня особый смысл, как и для тысяч французов и француженок, уязвленных президентом Саркози, отказавшимся включить ее в программу школьного чтения. Этот роман стал одним из поворотных пунктов в истории литературы. Дилогия мадам де Лафайет о принцессах «Принцесса Клевская» и «Принцесса Монпансье» – первые образцы психологического романа; она этот жанр, собственно, и создала. Такой великолепный художественный материал вдохновил двух великих режиссеров современности – Мануэля ди Оливейра и Анджея Жулавски – на создание осовремененных экранизаций «Принцессы Клевской». Со своей же стороны могу отметить, что этот роман изменил мою жизнь. Прочитав книгу Алена де Боттона «Как Пруст может изменить вашу жизнь», я подумала, что и мадам де Лафайет изменила мою жизнь, поскольку именно ей я обязана тем, что в 1976 году приняла важное решение.
Той зимой я еще преподавала французскую литературу и читала курс западной культуры в Калифорнийском университете. Меня попросили сделать обзор вышедшей в 1973 году в издательстве Norton книги «Мировые шедевры от эпохи Возрождения до наших дней». Это были почти две тысячи страниц французской, английской, ирландской, немецкой, итальянской, американской, русской и норвежской литературы, отобранных и опубликованных семью мужчинами, и среди них не оказалось ни единой страницы, написанной женщиной. Я считаю, что различия женской и мужской ментальности и сегодня остаются достаточно велики, но тогда они, вероятно, были еще больше. Я вспомнила сочинение мадам де Лафайет. Как могли они пропустить «Принцессу Клевскую»? Никто не спорит, большинство авторов в нортоновской антологии были людьми исключительными, к тому же замечательными писателями, но я не могу понять, почему там не нашлось места мадам де Лафайет, Джейн Остин, Шарлотте Бронте, Эмили Дикинсон и Вирджинии Вульф. Я не стала полемизировать о достоинствах Генриха Гейне и Жорж Санд как представителей романтизма, ратовать за включение в антологию Симоны де Бовуар рядом с Сартром и Камю. Я написала статью для издательства Norton о романе «Принцесса Клевская», считая ее шедевром в любом смысле слова, достойным включения в следующие издания мировых шедевров. Мне приятно сознавать, что в другие издания нортоновской антологии включили произведения, написанные женщинами.
Все это заставило меня переосмыслить свою деятельность на кафедре истории литературы. Литературоведение часто игнорирует, а иногда и очерняет творчество женщин-писателей, какими бы выдающимися они ни были. Раздумывая о том, как я могу иначе использовать свой профессиональный опыт, я обнаружила недавно созданный Исследовательский центр женских проблем при Стэнфордском университете, поступила туда на место старшего исследователя, а позже стала одним из руководителей центра. Там я стала заниматься историей женщин, главным образом во Франции и Америке.
Размышляя о женщинах, я никогда не забывала об их отношениях с мужчинами. Я пыталась понять, как мужчины и женщины осознают себя в рамках определенной культурной традиции и в определенный момент истории. Я завороженно читала о том, как они приобретают свои специфические гендерные черты, как берут на себя соответствующие роли. Хотя мужчины и женщины Франции и других стран проходят через одинаковые биологические этапы – младенчество, детство, отрочество, молодость, зрелость и старость, – на каждый из этих этапов накладывают свой отпечаток время и место, поэтому часто они такие разные, поскольку их разделяют язык, регион проживания и классовая и национальная принадлежность. Первая американская поэтесса Анна Брэдстрит (около 1612–1672), писавшая прелестные лирические стихи для своего мужа, едва ли была младше мадам де Лафайет. Однако она жила в пуританской Новой Англии, где провела зрелые годы своей жизни (ее детство и юность прошли в Англии), и ее концепция любви настолько отлична от той, которой следовали придворные во Франции XVII века, что возникает законный вопрос: неужто они писали об одном и том же? Конечно, любовные отношения, и мы вынуждены это признать, зависят от законов социума.
Мадам де Лафайет описывала любовь, какой она представлялась ей в век galanterie — галантности, как ее понимали в салонах жеманниц при дворе Людовика XIV. При жизни Людовика XIV галантность оставалась атрибутом благородных французов, тонкой игрой, как заметил Мариво в своей знаменитой комедии «Игра любви и случая» (1730).
В XVI–XVIII веках каждый учился «науке страсти нежной», которая давала знания о том, как понравиться противоположному полу, читая романы и стихи, посещая театр и наблюдая за поведением старших и ровесников. Не вызывало сомнений, что первый шаг навстречу может сделать только мужчина, а не женщина. Она могла лишь поощрить или охладить поклонника. Словесная игра между мужчиной и женщиной была такой же неотъемлемой частью придворной жизни, как музыка и танцы. Не будем забывать, Людовик XIV в 1656 году, когда ему было восемнадцать лет, танцевал в балете под названием «Галантность нашего времени» (La Galanterie du Temps). По примеру короля мужчины гордились тем, что их называли галантными. Однако применительно к женщинам выражение femme galante было не столь лестным, поскольку так называли куртизанок.
Во времена мадам де Лафайет, в последней трети XVII века, галантность подразумевала некоторую легкость чувств. Если у вас хватало хитрости, в Галантный век можно было даже плести несколько любовных интриг одновременно, без всякого порицания со стороны общества, а в XII веке за подобные проделки при дворе Марии Шампанской можно было угодить под суд.
Герцог Немурский был образцом галантности. Благодаря своей поразительной внешности, учтивым манерам и изысканной речи он представлял собой замечательного «дамского угодника». Он был звездой на любовном небосводе, ловушкой для любой женщины. Немудрено, что в его сети попала и принцесса Клевская. И вполне понятно, что она испугалась. Было ясно, что такой мужчина, за которым вился целый шлейф любовных приключений, охладеет к ней, когда ему наскучат любовные утехи. Увлекательная волшебная сказка могла стать ночным кошмаром, со слезами в подушку, с головной болью по утрам. Она не хотела, чтобы ее история закончилась так бесславно. Уж лучше пусть это станет ее глубоким переживанием, от которого останутся грустные и спокойные, а не горестные и отчаянные воспоминания. И пусть неприглядную сторону галантности покроет флер благородства и чувствительности с налетом светлой печали о несостоявшемся счастье.
