Илья Голенищев-Кутузов - Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений

Как Улисс, отверг я обольщенья
Запада обманчивых Цирцей.
Всё ясней мне было превращенье
Бедных спутников моих в свиней.

Двадцать лет по лестницам чужим,
Двадцать лет окольными путями
К цели неизвестной мы спешим.
Наш народ давно уже не с нами.

Он велик, могуч и молчалив.
Хоть бы проклял нас, но нам ответил.
Мы забыли шум родимых нив.
Всуе трижды прокричал нам петел.

Отреклись мы от родных глубин
И прервали связь святую сердца.
Дожили до роковых седин
С кличкой иностранца, иноверца.

Чем отверженности смыть печать,
На какую смерть идти и муку,
Чтобы сердцем снова ощущать
Круговую верную поруку?

Когда-нибудь, чрез пять иль десять лет,
Быть может, через двадцать – ты вернешься
В тот небывалый, невозможный свет:
Ты от него вовек не отречешься.

Увидишь родину. Но как понять
То, что от первых лет тебя пленило?
Ты иначе уже привык дышать,
Тебе давно чужое небо мило.

Согбенный и восторженный старик
В заморском платье странного покроя,
Прошедшего торжественный двойник –
О, как ты встретишь племя молодое,

Привыкшее размеренней дышать
И чуждое твоим любимым бредам,
Стремящееся мир пересоздать,
Ведущее к светилам и победам?

Подслушаешь с надеждой и тоской
Порыв, задор в кипучей юной песне.
И побредешь, качая головой,
Сокрыв в груди – всё глубже, всё безвестней –

Безумные, бесцельные мечты.
Минуя улицы и площади столицы,
За городской чертой увидишь ты,
Где тают в далях призраки и лица,

Просторы древние. И где-нибудь в тиши,
Где тракторы еще не прогремели,
У позабытой дедовской межи
Ты остановишься, достигнув цели.

И ты поймешь: земной окончен путь.
Вот ты пришел в назначенную пору,
Чтоб душу сбереженную вернуть
Бескрайнему родимому простору.

Всем в родимом краю незнакомый,
После стольких дорог и чужбин
Буду, странник, сидеть на соломе,
Блудный родины сын.
Верно, кто-нибудь мне улыбнется,
Смысл пойму мной утраченных слов.
Тихой родины ветер коснется
Поседевших висков.
И в ответ этой ласке, ликуя,
И сильнее земного конца
Песнь польется, волнуя, связуя
Тайной силой сердца.

Твои слова размеренны и скупы.
В них тлеет пламя прежнего огня.
Ты словно с болью разжимаешь губы
И редко посещаешь ты меня.

Ни нежности, ни слез, ни упованья
Не вызовешь, – а всё бы ты могла.
Твоих очей, где неземное знанье,
Пророческая не туманит мгла.

Но силою от счастья отреченья
И жертвуя мгновенной красотой,
Ты обещаешь горькие прозренья
И новою смущаешь высотой.

Огромное небо наполнилось ветром восточным.
И августа дрему нарушил крылатый пришлец.
И было всё странно в то утро и зыбко, неточно –
Порывистей волны Дуная и резче биенье сердец.
Степей черноморских дыша раскаленною силой,
Пять трупов повешенных ветер в лазури качал.
И небо казалось огромною братской могилой.
Но, гнев затаивши в груди, я стоял и молчал.
Кто были они, молодые, за дело святое
Отдавшие жизнь, завершившие краткий свой путь?
Не знаю. Но, верно, славянское имя простое
Наполнит волненьем потомков стесненную грудь.
И там, где сливаются югославянские реки,
Свой путь направляя к великой советской стране,
На перекрестке эпох они опочили навеки,
Но тень их висит надо мною, но голос их слышен во мне.
И, глядя спокойным и судящим взором поэта,
Сдержав возмущенье в груди и отчаянья стон,
Свидетелем стал для еще не рожденного света.
И живы во мне мертвецы, чтоб ожить для грядущих времен.
И видел над площадью рабской, где гнется покорная шея,
Где сердце оковано страхом и торжествует тевтон:
Грядущие ветры с востока несут, пламенея,
Полотнища алых и непобедимых знамен.

За узкою тюремною решеткой
Рождается неясная заря,
Неверный свет седой земле даря
С улыбкою стыдливою и кроткой.

Еще один осенний вялый день,
Подхлестанный надеждою и страхом,
Рассыпется пустозвенящим прахом,
И новая падет на землю тень.

И Баницы задремлет каземат.
– Что завтра, друг, – расстрел, освобожденье?
А где-то там леса гудят, шумят,
И в гуле том – борьба, свобода, мщенье…

Ты видел ли тот мертвый дом?
Скажи, в какой стране?
Не всё ль равно, и пусть на слом
Он обречен – во мне
Он отразился, чтоб потом
Столетия стоять
И тесным памяти кольцом
Сердца людей сжимать.

Висел лохмотьями бетон,
Ободранный скелет
Чуть прикрывая. Сотни тонн
Смесили мрак и свет.
Там провалился потолок,
Там грузно пол осел.
Повеял легкий ветерок
В подвале сколько тел?

Как будто запах тубероз
Исходит из щелей.
– Молчи. Напрасен твой вопрос.
Тот запах всё сильней.
Смотри наверх – на лоскуты
С цветочками обой,
На небывалые кусты
Над скрюченной трубой,

Там застеклили небеса
Лазурью пропасть рам:
Сияет древняя краса
И слышен птичий гам.
Не вспоминай. И в день-деньской,
Спасая свой паек,
Уйди скорее с головой.
Тебе и невдомек,
Как там живой жилец могил,
Когда пронесся шквал,
До пояса закопан был,
Пять суток умирал,
Пока стеклом тот человек
На кисти вены не пресек,
Чтоб на сознанье снизошла
Спасительная мгла.

– К чему вопить и проклинать!
Настанет тишь да гладь.
И будут много, много губ,
Победу празднуя опять,
Трубить в миллионы труб.
Должны мы есть и пить, любить,
Трудиться, веровать и жить…
Не надо траурных венцов.
Оставим мертвым хоронить
Ненужных мертвецов.
Забудем плач, стенанья, вой, –
Живым понятен лишь живой.
Но он – Европы мертвый сын,
Из тысячи руин
Восстанет призрак роковой,
Безвестный гражданин.
Безумен, полупогребен,
Поднимет руку он,
И хлынет кровь, и потечет
Над арками побед.
И будет праздник ваш смущен,
И в ликованьях слышен стон
Неутоленных лет.

Кто не сидел в подвалах, не дрожал,
Прижавшися к дверной неверной створке,
Кто не мечтал впотьмах о черствой корке,
Не ощутил уколов сотен жал
В своем усталом сердце, кто не ждал
Погибели от торжества лазури,
От случая, судьбы иль просто дури
Незримых сил, и кто не проклинал
И день, и час, и жизни гнет бетонный,
Когда обвалы заглушали стоны
И кровь мешалась с гарью и песком, –
Еще не сын Европы обновленной:
В его душе, еще не потрясенной,
Не прозвучал богов урочный гром.

Над победителем и побежденным
Зажжется та же алая звезда,
И канут в бездну быстрые года,
И мир предстанет снова обновленным,
Умолкнут звуки боевых фанфар,
И в обмороки превратятся взрывы.
И там, где дикий бушевал пожар,
Пройдут стада и всколосятся нивы.
И только стих суровый сохранит
Проклятья и стенанья той эпохи,
Когда в сердцах взорвался динамит
И жизнь распалась на сухие крохи.