Следующий день был напряженным. Десять часов мы ехали по ухабистым и пыльным улицам к Национальному парку королевы Елизаветы, одному из красивейших заповедников в Восточной Африке. Пять лет назад именно здесь я проводила съемки «Черного груза».
Наиболее интересна местность вокруг самой высокой горы Уганды — Рувензори, чья вершина в большинстве случаев бывает окутана облаками. Из-за обильных ливней, характерных для этих мест, здешняя природа потрясает своим тропическим великолепием. В густых лесах мы встретили пигмеев, занимающихся натуральным хозяйством. Однако ранее они уже имели дело с туристами и моментально стали выпрашивать деньги.
Но с самой важной задачей еще предстояло справиться: во что бы то ни стало добыть разрешение на съемки в Хартуме. В те годы немногие европейцы, побывавшие в Южном Судане, как правило, жаловались на большие трудности, связанные с фотографированием коренных жителей. За съемки без специального разрешения некоторые незадачливые туристы были отправлены в тюрьму или же, в лучшем случае, лишились фотоаппаратов.
Наш самолет ждал в Хартуме только один день, и у меня оставалось совсем немного времени для переговоров со здешней администрацией. Стоял август, самый жаркий месяц. В старом здании, в котором размещалась дирекция по туризму, меня уже ждали. Время встречи согласовали заранее. Здесь я впервые познакомилась с суданцем и сразу же прониклась к нему симпатией. Господин Ахмад Абу Бакр служил директором отделения по работе с туристами. Ему было около пятидесяти, иссиня-черные густые волосы отливали благородной сединой, лицо излучало тепло и сердечность. Меж нами сразу же установился контакт: так как он хорошо говорил по-английски, мы спокойно могли общаться без переводчика. По традиции, в арабских странах, посетитель рискует показаться неучтивым, если сразу же заговорит о цели своего визита. Для начала принесли кофе и лимонную воду, во всю мощь работал огромный вентилятор. Тогда в Хартуме кондиционеры являлись редкостью.
Ахмад Абу Бакр рассказал, что во время войны сражался в чине полковника вместе с англичанами против Роммеля, которым, впрочем, очень восхищался. В разговоре он выразил симпатию ко всему немецкому, из чего стало понятно, что мы, пожалуй, сможем договориться. Потом господин Абу Бакр показал свои картины, написанные маслом, — среди них и портреты коренных жителей Южного Судана. Это послужило прекрасным поводом изложить наконец мое дело.
На крупномасштабной карте он показал мне Нил, а также Судан — самую большую страну Африки, по размерам в десять раз превышающую территорию ФРГ, однако малонаселенную. Границы Судана впервые четко были установлены англичанами, которые управляли этой страной как колонией до конца 1955 года. Приграничные территории и по сию пору являлись яблоком раздора для местного населения. Рядом с границами все еще происходили вооруженные беспорядки и стычки. В южных провинциях Судана располагались поселения коренных жителей — немусульман, исповедовавших свои примитивные религии, впрочем, многие из них через миссионеров становились христианами. Но еще тяжелее, чем религиозные противоречия между Севером и Югом, воспринимался тот факт, что еще и в 20-м столетии продолжалась продажа арабами многих южносуданцев в рабство. В этом я увидела основную причину непреодолимого недоверия между Севером и Югом. При вновь разгорающихся воинствующих разногласиях было слишком опасно путешествовать без полицейской защиты по Южному Судану. Англичане в тот период объявили южные провинции «закрытой зоной», куда разрешалось въезжать, только имея особое согласие суданского правительства. Такое разрешение мне и требовалось получить. После нескольких часов интенсивной беседы консенсус был достигнут. Наш документальный проект, связанный с Нилом, так увлек Ахмада Абу Бакра, что он обещал дать мне разрешение на съемки, но при некоторых условиях: нас должен постоянно сопровождать полицейский или солдат; категорически не разрешалось снимать или фотографировать неодетых людей.
И вот наконец необходимые документы, составленные на английском и арабском языках, получены. Расставаясь с Абу Бакром, я почувствовала, что мы подружились.
Сразу после моего возвращения в Мюнхен, 13 августа 1961 года, в Берлине возвели стену, разделившую город на Западный и Восточный секторы, — день человеческой и исторической трагедии. Я испытала настоящий шок, узнав об этом событии. Какие последствия для всех нас повлечет отделение немцев от немцев? Что это будет значить для меня?
До моих японских друзей дозвониться не удалось, поэтому пришлось отправить отчет о поездке по почте. Мичи навестил меня только через две недели. Он рассказал печальные новости. Сооружение стены блокировало дело семьи Кондо, они потеряли столько денег, что пока должны были отставить все планы, связанные с кино, и еще не знали, останутся ли в Германии или уедут в Японию. До сих пор я ни разу не видела Мичи в такой депрессии. Мы все же попытались утешить друг друга. В любом случае наш фильм о Ниле был далеко-далеко задвинут, а тоска по Африке стала ярче, чем когда-либо.
Уже пять недель моя мать с тромбозом сердечных сосудов находилась в клинике доктора Вестриха на Виденмайерштрассе. Состояние ее здоровья врачи оценивали как критическое. Однажды, придя домой из клиники, я почувствовала сильный озноб. Термометр показал 41 градус. Я подумала, что он, скорее всего, сломался, и попросила купить новый. Но результат измерения температуры остался прежним. Все больницы, как назло, оказались переполнены. Только через сутки освободилась койка в клинике для рожениц на Молынтрассе. Была пятница, врач уже ушел, со мной занимались только сестры. Лишь в понедельник появился врач, но меня он даже не осмотрел, только дал какие-то указания младшему медперсоналу. Чуть позже меня положили на носилки и понесли в санитарную машину. Я была слишком слаба, чтобы спросить, что со мной намерены делать. По прибытии в больницу Швабинга удалось узнать, что врач перевел меня из клиники на Молынтрассе в карантинный блок, подозревая тропическую болезнь, поскольку я недавно приехала из Африки. Впрочем, заявленный диагноз оказался неправильным, а рентгеновские снимки показали сильное воспаление легких. Хотя я числилась пациенткой третьего класса и должна была находиться в изоляторе несколько недель, не принимая посетителей, но врачи отнеслись ко мне с пониманием и положили в отдельную палату.
Когда спустя месяц меня выпустили из больницы, мама также чудом преодолела кризис. Мы продолжали сдавать нашу мюнхенскую квартиру, поэтому и отправились, как всегда зимой, в горы. Там мы жили в скромной комнате, чувствуя себя намного свободнее, чем в большом городе.
Впрочем, наши маленькие радости длились недолго. Ни одна из нас не получала пенсии, а то единственное, чем владела мама, — ее дом и участок земли в Цернсдорфе — находилось теперь в ГДР. На многочисленные запросы, адресованные бургомистру этого местечка, который, по слухам, теперь сам проживал в доме моей матери, мы не получали ответа. Наших сбережений при самой большой экономии хватило бы еще на несколько месяцев. А что потом — знают только звезды.
Прежде всего я попыталась продать кое-что из нашего небогатого имущества, только с моими фотоаппаратами фирмы «Лейка» не собиралась расставаться ни в коем случае. Я также обладала бесценными авторскими правами, негативами и копиями своих фильмов, которые вряд ли кто-либо отважился бы продемонстрировать из-за систематически обрушиваемой на меня клеветы. Но я все же решила попробовать еще раз и направила директорам программ всех немецких телеканалов деловые письма с предложением к показу фильмов: «Голубой свет», первая часть «Олимпии» — «Праздник народов», вторая — «Праздник красоты» и «Долина». К письмам были приложены: брошюра с указанием наград и призов, которых эти фильмы удостоились, отзывы немецких и иностранных критиков, краткое содержание, цензурные карты. Отовсюду я получила лишь отказы. Работа моих врагов была превосходной. Имя Рифеншталь в Германии оказалось вычеркнуто из памяти. Какая польза от того, что во всех иностранных музеях кино имелись копии моих фильмов? На родине не хотели обо мне знать. Но я получила приглашение из университета Лос-Анджелеса прочитать курс лекций о моих фильмах. Одновременно в письме содержались заверения, что мне не следует бояться каких-либо акций протеста. Это было не первое приглашение от американских университетов, но никогда раньше у меня не хватало смелости ответить ни на одно из них согласием. Однако теперь, когда в Германии у меня не осталось никаких шансов, я всерьез задумалась…
Вскоре некий визит заставил меня забыть о поездке в США. Неожиданно появился еще один шанс поехать в Африку.
