Вместе с тем, факт смерти Майка Науменко получил и иные в содержательном плане оценки. Василий Соловьев замечает: Майк «внутри тогдашнего времени <…> Смерть Майка укладывается в классическую формулу подобных смертей: Майк умер вовремя <…> Петь стало некому и незачем. Майк остался один, без слушателя <…> как творческая единица он не пережил своего времени <…> И видимо, к 91-му году от Майка не осталось ничего» (247, 248, 251); соглашается с Соловьевым и Василий Гаврилов: «к 1991 году популярность “Зоопарка” у широких масс заметно упала, и Майк умер на выходе собственной славы».[300] Суждения такого рода, как это не печально, вполне в русле майковского биографического мифа, который как бы завершился до того, как его герой покинул этот мир. В качестве доказательства скептического отношения к Майку в последние годы его деятельности приведем мнение о выступлении «Зоопарка» на концерте памяти Башлачева в ноябре 1988 года в Москве: «Нынешние выступления Майка и K° напоминают чудовищно затянувшуюся лет эдак на 10 шутку. Раньше это было нечто вроде правила хорошего тона среди рок-журналистов — слегка пожурить “Зоопарк” за лажу. Шел год за годом, лажа продолжалась и, когда сейчас Майк умудряется в “Блюз де Моску № 1” <так в статье — Ю.Д.> петь поперек, это попахивает плохой самодеятельностью. “Зоопарк” — первый претендент на приз “За деградацию и полное отсутствие прогресса”».[301] Но даже несмотря на кажущееся завершение биографического мифа еще до момента физического ухода Майка, «текст смерти» во многом пошел по пути уже существующих моделей такого рода — «его творчество, вся его жизнь и, пожалуй, даже смерть — четкий и последовательный путь рок-музыканта в России периода перелома времен».[302] Здесь и предвидение собственной гибели (Наталья Науменко: «В 91-м году Майк с удивлением заметил, что его песни становятся пророческими… Послушайте эти песни из сегодня — он все про себя знал» (271)), и предчувствия близких людей (Валерий Кириллов: «в последнее время он был похож — это мое личное мнение — на того Майка, раннего <…> я ему сказал: “Майк, сдохнешь же…” — “А я этого хочу, я к этому иду”… И когда незадолго до смерти наши общие близкие знакомые спрашивали меня — “Ну как там Майк?”, я говорил: “Что — Майк? Майк вышел на финишную прямую” <…> Конечно же, все мы знали, что он когда-нибудь умрет, что он вышел на финишную прямую, что он хочет этого. Мы все знали об этом. Но до конца не верили»[303]), и обвинение окружения в том, что не заметили великого человека, не соответствовали его таланту (Илья Смирнов: Майк «оказался погруженным в тусовку настолько ниже его уровня <…> это все равно, что заставить Пушкина где-то в пивной развлекать пьяное быдло» (113)), и проекция собственной судьбы на трагические судьбы коллег («”Музыканты дохнут как мухи”, — сетовал Майк незадолго до своей гибели» (136)), и вызов высшим силам, столь характерный для личности трагической и сильной («”Бога нет. А если бы он существовал, то я бы дал ему по роже за то, что вокруг происходит”, — сказанул однажды Майк для красного словца» (136)). Как и в ряде других «текстов смерти» подчеркивается отдаленность героя от реального мира (Наталья Науменко: «главное, по-моему, для него было оставаться художником внутри себя <…> Он старался не зависеть от внешней среды, весь мир был в нем, как у йогов» (132); Борис Гребенщиков: «В последние годы он вошел в дисбаланс с окружающей средой, и это лишило окружающую среду удовольствия от общения с Майком» (80)), в связи с чем вспоминается подмеченный еще при жизни трагизм (Тимашева и Соколянский в статье 1988-го года: Майк «похож на растревоженную птицу, больше всего озабоченную тем, как бы скрыть свою тревогу. Он — питерец до мозга костей, и уже поэтому знает: жизнь в ее непереносимой конкретности, во всем множестве жестов, слов и столкновений проходит не вне, но внутри человека. То, что “вне” может быть смешным, но жизненный выбор и вывод — внутренне трагичны»[304]).
Наконец, последние дни Майка описываются его друзьями как традиционные для культурной мифологии «последние дни поэта» — именно поэта, а не рок-музыканта (Валерий Кириллов: «Жил он у меня последний месяц. Ночью просыпаюсь, смотрю — свет горит, вот здесь, в комнате. Высовываюсь — Майк сидит, пишет. Он писал, причем много писал. В последнее время он написал очень много неплохих стихов. До этого он долго ничего не делал, так, прожил день — и слава Богу. И вдруг такой всплеск!» <…> Александр Храбунов: «А может, это именно песни, только они более серьезные, более мудрые. Другой виток возраста». Кириллов: «Он писал тексты, очень много текстов — и очень много их рвал, жег». Храбунов: «Если ты возьмешь “Выстрелы” и отдельно прочитаешь, то это не читается, как песня»[305]). В «тексте смерти» Майка возникает и неизбежная, как уже отмечалось, в подобных случаях фигура В.С. Высоцкого (Михаил Гнедовский: «в одной вещи голос Майка звучал совсем как голос Высоцкого»,[306] Коля Васин: «Помню, мы слушали Высоцкого, я посмотрел на него — у него, как и у меня, были слезы на глазах» (241)). Таким образом, «текст смерти» Майка Науменко по многим параметрам (предвиденье смерти самим героем и близкими ему людьми, проекция личной судьбы на судьбы предшественников, недооценка деятельности художника при жизни, оторванность от мира реального, трагизм, поэтическое дарование как высшая форма проявления человеческого гения и др.) развивается в соответствии с традиционной моделью «текста смерти» художника вообще.
Смерть Майка повлекла за собой и оригинальные легенды. Одна из них появилась почти сразу же и актуализировала очень частотную сему майковского мифа — доброту. Историю эту поведал Юрий Шевчук, а пересказал Василий Соловьев: «После похорон Майка, во время плавного перехода от атмосферы скорби к вопиющему празднованию (вполне в стиле новоорлеанских мистерий с танцами на улицах) ДДТешники с друзьями оказались посреди Невы на пароходе. Когда судно поравнялось с “Крестами” (старейшая петербургская тюрьма), Юра бросился в воду, чтобы организовать побег всем несправедливо осужденным узникам. День был прохладный, вода в Неве холодной, и Юрий почувствовал, что тонет. Но в самый последний момент, когда он уже шел ко дну, откуда-то сверху его ухватила крепкая длань, и он услышал повелительный голос Майка: “Тебе еще рано помирать”» (247). Доброжелательность, высокие душевные качества доминировали в майковском биографическом мифе еще при его жизни и, разумеется, стали актуализироваться после смерти, что, опять-таки, вполне соответствует традиционным клише «текстов смерти», когда о мертвых либо говорят только хорошее, либо ничего не говорят. Приведем примеры, обратив внимание на то, что многие сентенции такого рода осознанно опираются на принципиальную несоотносимость доброты, душевности — с одной стороны, и рок-н-ролла — с другой. «Друзья и знакомые Майка сходятся на мысли, что для панка у него был слишком мягкий характер»[307] (А. Кушнир); «Майк был одним из самых добрых наших рокеров»,[308] «он на самом деле был очень душевным и скромным человеком. Это не рок-н-ролльные качества, и в этом удивительный парадокс его личности» (232) (А. Троицкий); «лидер “Зоопарка” имел самую добрую душу из всех, когда-либо мне повстречавшихся в жизни <…> определяющим качеством Майка была нежность» (244, 245) (А. Липницкий); «Честность — в словах, поступках, песнях — одно из самых главных достоинств Майка <…> Большой ребенок с чистой душой, но все о себе давно понявший, мудрый Майк» (281) (Н. Науменко); «Он был душевным человеком — самое главное качество, которое меня в нем привлекало. Он чувствовал музыку, был открытым, и очень хорошие, добрые флюиды от него исходили. Это самое главное» (241) (Коля Васин); «Майк был фантазер, вообще — добрейший, обаятельнейший человек»[309] (С. Задерий). Примечательно, что в подобном ключе высказывались о Майке и люди принципиально иной «тусовки». Людмила Петрушевская, написавшая в начале 80-х эссе о Майке (к сожалению, утраченное) уже после смерти Науменко сказала А. Липницкому: «Он был самым лучшим» (247).
Непосредственно из позитивных душевных качеств вытекает неприспособленность Майка к законам коммерческого существования, в чем многим видится его невостребованность в последние годы жизни: «Майк остался едва ли не единственным королем эпохи андеграунда, так и не попавшим в сети нового русского шоу-бизнеса. Как и Башлачев, Майк всем своим строем был человеком социализма. Приставка “бизнес” к его песням и его голосу ну никак не подходит» (245) (А. Липницкий); «Невозможно представить себе Майка, преуспевающего в мире шоу-бизнеса. Карьера, как таковая, в любой области, включая музыкальную — это уже на Майк. Выражусь языком политической экономии, которую Майк наверняка проходил: “Налицо абсолютное противоречие между интимно-частным характером деятельности Майка и внелично-анонимным характером поп-индустрии”» (249) (Василий Соловьев); «Майк — не стадионный человек стопроцентно и Майк не подпольный человек» (80) (Б. Гребенщиков); Паша Краев, отвечая на вопрос корреспондента по поводу компромисса с шоу-бизнесом, говорит, что Майк «не стал существовать в этом качестве» (131).
