официальной государственной символической политики, к которой у немцев сложилось непростое отношение. Но такая резкая критическая реакция порождает впечатление, будто память о Холокосте существует только на этом официальном уровне. Однако дело обстоит совершенно иначе, ибо наряду с официальным уровнем есть обширный спектр иных форм коммеморации, который опирается на инициативы гражданского общества, на научные исследования, художественные проекты, мемуары и кинофильмы, а также на личные обращения к данной теме. Ритуалы символической политики представляют собой лишь вершину пирамиды, неспособной существовать без своего основания. Официальная вершина мемориальной пирамиды нуждается в общественной легитимации, то есть в фундаменте, складывающемся из многообразной активности всего общества. Если легитимация отсутствует и общество не проявляет к данной теме никакого интереса, то приходится говорить о выхолащивании политических ритуалов. Особая функция вершинного уровня состоит в том, что он задает определенные рамки для других уровней; эти рамки заданы не для отдельных индивидуумов, а для коллектива граждан данного государства, составляющих «воображаемое сообщество» (Бенедикт Андерсон), которое таким образом перформативно удостоверяется в своем наличии и конкретизирует посредством национальной мемориальной культуры собственную идентичность. Политическими ритуалами исполняются репрезентативные функции, которые не могут быть реализованы иначе и которые по существу базируются на политическом представительстве. К функциям политических ритуалов относятся символическая интеграция, формирование консолидированного сообщества, субститутивное принятие исторической ответственности, делегирование полномочий небольшой группе политиков, а также установление согласия без консенсуса [101]. Решение об участии или неучастии в данном политическом ритуале остается в демократическом обществе за каждым индивидуумом.
Логика официальной символической политики содержит еще одну проблему, которая может послужить поводом для недовольства. Наряду с проблемами ритуализации, негативной памяти и делегирования полномочий я назвала бы ее проблемой отчуждения. Поясню это на примере. Для начала вновь приведу высказывание Харальда Вельцера: «По случаю открытия нового музея в мемориале Берген-Бельзен 28 октября 2007 года были произнесены шестнадцать приветственных речей, и все они по смыслу оказались совершенно одинаковыми» [102]. С таким же сарказмом отозвался Фолькхард Книгге об «исторически бессодержательном благочестии» немецкой мемориальной культуры. В качестве директора мемориала Бухенвальд ему изо дня в день приходилось становиться свидетелем того, как политики исправно выполняли свои обязанности, произнося речи, вполне ожидаемые, соответствующие данным обстоятельствам. Сообразно занимаемой должности Книгге имел дело как с вершиной мемориальной пирамиды, так и с ее основанием в лице людей, переживших концлагерь, или их родственников, а потому его взгляд на мемориальную культуру оказался раздвоенным. Торжественные речи политиков резко контрастировали со словами, которые он слышал от бывших узников концлагеря, а таких людей побывало в мемориале немало. Возникал разрыв между языком тех, кто удостоверяет свои слова пережитыми страданиями, тяжелыми личными воспоминаниями, и языком тех, за чьими словами всего этого не стоит. Разумеется, нельзя упрекать политиков, которые говорят так, а не иначе. Да и что еще они способны сказать? Тут ведь тоже: победа – это поражение. «Память» делегируется обществом на вершину пирамиды, где она застывает, обретая долговечную форму, но одновременно отчуждается от людей, переживших все на собственном личном опыте, от индивидуальных историй и голосов, превращаясь в абстракцию. По пути наверх, по ступеням пирамиды, память «развоплощается», от нее остается «жестко закодированная и строго охраняемая система – знаковая, вербальная и когнитивная» [103]. Ритуализация является таким образом результатом неизбежного переноса, отчуждения, переадресации, которые происходят при переводе живых воспоминаний в политическую и культурную память. Одновременно в этом процессе совершается «охлаждение» некогда «горячей» памяти.
Холодная память – это, по словам Аннеты Вивиорки, бесспорная память, не требующая дополнительных затрат. Я услышала это от нее, автора важной книги об эре очевидцев [104], когда мы с ней говорили о политических мемориальных ритуалах. Такая память уже не живет, она мертва, пустыми ритуальными заклинаниями вызывается к жизни лишь ее призрак. В качестве примера она привела события во Франции. Президент Франсуа Олланд открыл 21 сентября 2012 года мемориал в Дранси, городке в 10 километрах к северо-востоку от Парижа; там находился сборный пункт, откуда депортировалось большинство французов. Олланд признал ответственность французов за эти депортации, сказав: «Правда состоит в том, что это преступление совершалось во Франции самой Францией». Однако, как считает Вивиорка (а она сама присутствовала на церемонии), его слова никого не тронули. Совсем иначе обстояло дело 21 июня 1995 года, когда Жак Ширак выступил на ежегодной траурной церемонии в память о Холокосте с речью, в которой французский президент впервые признал ответственность нации за коллаборационизм. Тогда значимость события взволновала страну, все говорили и спорили о нем. Церемонию, состоявшуюся спустя семнадцать лет, Вивиорка восприняла уже как пустое повторение. Она сделала и еще одно критическое замечание: «Хореография» траурного мероприятия была продиктована политиками, которые – расставленные по рангам и должностям – заняли все передние ряды, а люди, пережившие Холокост, оказались буквально оттесненными назад. У них словно украли память, произошло ее отчуждение. В дело вмешалось государство, присвоившее себе их память.
Отсюда вытекает требование подходить с большей чуткостью к инсценированию политических мемориальных ритуалов. Но можно сделать и иной вывод: не следует возлагать слишком большие надежды на политические ритуалы. Их перформативный смысл состоит прежде всего в произнесении того, что полагается сказать. Самокритичная, проблемная проработка истории осуществляется в других контекстах. Лишь в редких случаях и при особых обстоятельствах ритуал становится харизматическим событием, способным взволновать людей. Того, кто с подобными ожиданиями относится к политическим ритуалам, наверняка ждет разочарование, в связи с чем и начинаются разговоры о «холодной» памяти.
Теперь мы совершим спуск по ступеням пирамиды от вершины с ее перформативной официальной риторикой к широкому основанию общественной коммуникации. Между ритуализацией и политкорректностью существуют как сходства, так и различия. В обоих случаях присутствует сильное нормирование языка. Если от политиков, занимающих видное положение, ожидается правильный выбор слов, то ситуация – когда нам самим навязываются некие речевые стандарты, а отступление от нормы грозит порицанием или наказанием – воспринимается как недопустимая. Требование политкорректности вызывает недовольство тогда, когда в результате политического или социального давления в обществе заметно сужается многообразие мнений и способов их выражения. Нормирование языка ограничивает свободу мысли и свободу высказываний. Если ритуализация затрагивает лишь один аспект политического перформанса, а именно определенную патетичность риторики, то политкорректность регулирует все речевые акты в сфере публичной коммуникации. Разговоры в кругу семьи, на школьном дворе или за стойкой пивного бара, происходящие вне сферы публичной коммуникации, императивами политкорректности не регулируются.
Политкорректность можно определить как форму общественного самоконтроля, осуществляемого на основе морализирования [105]. Политкорректность больше похожа на табу, нежели на политическую
