До глубокой ночи мы работали вместе. Уже не осталось в памяти, делал ли он себе какие-то заметки или же я наговаривала на магнитофон. Помню только, что у нас установился хороший контакт. Он сам уже несколько раз бывал в Африке.
То, что я пережила на следующий день, сделало меня несчастной. После завтрака редакция «Штерна» прислала мне не только великолепный букет цветов, но и чек на 25 000 марок. Я ликовала. «Наконец-то, — думалось мне, — хоть разок повезло». Но, когда я прочитала текст, который мне передал господин Брауман, стало жутко и неприятно. Текст не был плохим. Наоборот, по-журналистски он оказался написан блестяще, однако диаметрально противоположным моим ощущениям.
Переписывать еще раз не было времени. Я твердо решила, что, как бы тяжело мне ни далось это решение, нужно вернуть чек и остановить выпуск серии.
Сильно волнуясь, я попыталась добраться до господина Наннена. Неудачно — он находился на конференции. Тогда я передала его секретарю чек с парой строк. Еще до того как я покинула редакцию, Наннен примчался ко мне сам.
— Что случилось? — спросил Генрих, полусмеясь, полусердясь. И продолжил: — Вы с ума сошли? Вы же не можете так поступить с редакцией. Снимки уже отпечатаны.
Я чувствовала себя как загнанный заяц, нервы отказали. Потекли слезы. Наннен, с которым мы последний раз виделись 15 лет назад, пытался меня успокоить:
— Тексты, которые вам не нравятся, можно изменить, это не причина для отказа от издания серии.
Он привез меня в бюро своего секретаря, где я должна была диктовать изменения прямо машинистке.
— Главное, — сказал Наннен, уходя, — будьте готовы через два часа, это самый поздний срок для печати.
Потом он вернул мне чек и попрощался.
Этот случай произошел 3 декабря 1969 года. Уже на следующей неделе я держала в руках «Штерн» и не могла оторваться от титульной страницы — она была чудесной. Репортаж с фотографиями Гильхаузен скомпоновал настолько необычно, что можно смело утверждать: «Штерн» воздвиг памятник нуба.
Ошибка в «Воспоминаниях» Шпеера
В это время я получила от Альберта Шпеера его первую книгу, «Воспоминания». Это была рукопись, написанная им в тюрьме Шпандау. Там он провел двадцать лет, после того как стал на Нюрнбергском процессе единственным обвиняемым, который признал себя виновным, что вызвало многочисленные комментарии историков, друзей и врагов. О нем писали книги, снимали фильмы, отношение к нему было диаметрально противоположным. Многие друзья не понимали его. Одни полагали, что его внутренняя перемена произошла от расчетливости, поэтому он — «предатель». Другие, особенно те, кого тоже преследовали, старались, наоборот, его понять и простить. Я полагаю, что Шпеер нуждался в прощении, страстно его желал. Он страдал и, я верю, пережил муки ада, но не искал легких путей.
Пока был жив Гитлер, Шпеер чувствовал к нему глубокую неприязнь. После того как Гитлер незадолго до конца войны приговорил его к смерти, Шпеер все же пришел к нему, чтобы попрощаться, возможно, перед гибелью. И нашел в себе силы отказаться выполнить приказ Гитлера «Сожженная земля». Где еще в Третьем рейхе был другой человек, который выказал столько мужества? Свою книгу Шпеер прислал с коротким письмом.
Сентябрь 1969 года.
Милая Лени!
Вот книга, которую посылаю тебе с неуверенностью, опасаясь, что твое мнение несколько отличается от моего. Надеюсь на не слишком суровый приговор не понравившимся тебе страницам. Предполагаю, что ты поймешь, как я стремился передать будущим поколениям свою точку зрения, чтобы помочь им избежать трудностей, похожих на те, что пережили мы. Хотя я сомневаюсь, что людей чему-то можно научить. Но нужно — каждому на своем месте — способствовать этому.
Твой Альберт
Эти строки произвели на меня сильное впечатление, и я с интересом погрузилась в чтение. Что в его книге? Ответ на нашу трагедию? Начав читать, я не могла оторваться. Она потрясла меня. Я принадлежу к тем, кто верит во внутреннее перерождение Шпеера. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы Альберт больше написал о том, что очаровывало его в Гитлере, поскольку об этом все время спрашивают и меня. Шпеер почти ежедневно виделся с Гитлером; я же встречалась с ним только в нескольких чрезвычайных ситуациях. На этот главный вопрос Шпеер, по моему разумению, ответил неполно. Когда он мне позвонил и справился о возможных поправках, я отметила некоторые ошибки. Бросалось в глаза то, что автор писал о Рудольфе Гессе. Я поразилась. Все, что написано на странице 75 его «Воспоминаний», неверно ни в одной строчке.
Помню, что пленка с кадрами одного из праздничных заседаний съезда партии в 1935 году оказалась испорчена. Гитлер передал всем предложение Лени Рифеншталь повторить съемки сцен в фойе. В одном из больших берлинских кинотеатров — «Иоханнисталь» — по моему проекту точно воспроизвели часть Зала конгрессов, возвышение и ораторскую трибуну, направили туда прожекторы. Сотрудники киноштаба озабоченно бегали вокруг, а в глубине кинотеатра маячили Штрейхер,[504] Розенберг и Франк[505] со своими рукописями, ходящие взад и вперед и усердно разучивающие свои роли. Подошел Гесс, и его первым пригласили сниматься. Так же как и перед 30 000 делегатов съезда, он поднял руку в праздничном приветствии. С присущим ему пафосом искреннего волнения он начал поворачиваться туда, где чуть ранее находился Гитлер, и, вытянувшись, прокричал: «Мой фюрер, я приветствую вас от имени партийного съезда. Съезд продолжает продвижение вперед. Говорит фюрер!» При этом выглядел он очень убедительно, так что с того времени меня не покидала уверенность в искренности его чувств. И те трое в пустом кинозале играли свои роли «действительно преданных», являя собой в тот момент талантливых актеров. Я был весьма смущен. Напротив, госпожа Рифеншталь нашла, что поставленные сцены лучше исполненных в оригинале…
Тогда еще я оставался убежден в истинности эмоций, с помощью которых ораторы вызывали воодушевление масс. И тем неожиданнее почувствовал в этот день в кинотеатре «Иоханнисталь», что все это завораживающее искусство можно «по-настоящему» представить и без публики.
Ничего общего с действительностью… Без сомнения, он это написал без злого умысла, за двадцать лет тюрьмы, естественно, ему кое-что стало видеться по-другому. Когда я рассказала в деталях, как все происходило на самом деле, Шпеер сильно расстрогался, пообещав исправить свои заблуждения в новых изданиях.
Но как могли возникнуть подобные заблуждения у такого борца за истину, как Шпеер? Сцена, которую он описывает, на самом деле разыгралась следующим образом. Верно, что Шпеер построил трибуну съезда в кинозале, но мы там снимали гауляйтера Франконии Юлиуса Штрейхера, а не Рудольфа Гесса. В Нюрнберге у оператора закончилась пленка во время речи Штрейхера, который должен был хотя бы раз появиться в фильме и произнести фразу длиною лишь в несколько секунд. Других вставок мы не делали. В этой короткой сцене не участвовал никто, кроме Шпеера, гауляйтера и технического штаба: ни Гесс, ни Франк, ни Розенберг, ни даже я. Рудольфа Гесса дополнительно не снимали. Я знаю причину ошибки Шпеера: за день до открытия партийного съезда Гесс потребовал провести в Зале конгрессов проверку освещения трибуны. Он встал за трибуну, чтобы вместе с кинооператором Зеппом Альгейером проверить, возможно ли перевести луч прожектора на Гитлера, так как на следующий день тот должен был выступить с длинной речью. Тогда прожекторы излучали очень сильное тепло. Во время этой пробы освещенности, при которой присутствовали Шпеер и я, никаких фраз для фильма Гесс, разумеется, не произносил. Фотографии, сделанные тогда нами, убедили Шпеера. Не соответствует действительности и утверждение, что Гитлер приказал переснять неудавшиеся сцены в павильоне. Могу лишь надеяться, что Шпеер не допустил более значительных ошибок.
Я с радостью приняла приглашение в Южный Тироль. Перед отъездом в Волькенштейн Вилли Тремпер попросил меня сделать для его нового журнала «Жасмин»[506] несколько фотографий Альберта Шпеера, который, как оказалось, хотел провести свой отпуск там же, где и я. Проблемы с этим не возникло.
При встрече я была поражена, как хорошо он сохранился. Никаких следов двадцатилетнего пребывания в тюрьме. Ежедневно он совершал длительные прогулки, а Маргарет, его спортивная супруга, объезжала крутые склоны. Узнав о моей работе над африканским фотоальбомом, Шпеер предложил свою помощь. Сначала он прочитал рукопись, которая в своей основе ему очень понравилась, но показалась слишком длинной для такого издания. Почти ежедневно мы с ним работали над более лаконичной редакцией. Часто прогуливаясь по лесному заснеженному ландшафту, я задавала ему вопросы о пропілом. Раньше мне было трудно на это решиться. Я удивлялась его спокойствию и свободному отношению ко многим вопросам. Как всегда, на Шпеера можно было опереться. Я не сомневаюсь, что он являлся необыкновенно сильной личностью.
