Кому–то может показаться, что Сакураи хочет показать ужасы войны и отстаивает идеи пацифизма, но это не так. В последних строках романа говорилось: «Битва закончена. Буря стихла. Этот мир куплен ценой благородной крови героев. Гора Люйшунь когда–нибудь сравняется с землей, река Ляодун когда–нибудь пересохнет. Но тела, пожертвованные великому императору во время великой битвы, но жизни, отданные родине, но верноподданническая доблесть офицеров и солдат будут вечно сиять в светлой истории будущего».
Итак, автор (сам потерявший на фронте руку) призывал японцев принести в жертву свое тело, добровольно расстаться с ним, что должно было, по его мысли, обеспечить душе достойное посмертное существование. Разумеется, при условии, что жертва будет принесена «правильному» богу, «правильной» родине. Тело подлежит фрагментированию, расчленению и уничтожению, потому что не имеет «настоящей» ценности. Жертвенность, готовность к телесным страданиям и расставанию с телом стали осмысляться как родовые и уникальные черты японского народа.
Еще одним символом жертвенности воина стала сакура. Бренную человеческую жизнь издавна сравнивали с мимолетным цветением сакуры. В пору, когда Япония вступила в эпоху современных войн, тело воина тоже стали уподоблять сакуре, чем подчеркивалась готовность отдать свою жизнь (тело) за родину и императора. Газеты времен Русско–японской войны помещали на первых страницах своих экстренных выпусков рисованные портреты героев в обрамлении из цветов сакуры. На вышитых золотой нитью погонах адмиралов красовались три цветка сакуры (в сухопутных войсках знаком различия служили пятиконечные звезды). В отличие от Запада, где эмблемой воинства были хищные звери — лев, пантера, орел, медведь и т. п., — тело японского солдата ассоциировалось с достойной и героической смертью, которая воспринималась как победа: прежде всего победа собственного духа над собственным телом. Однако распоряжаться телом по своему разумению японец не мог и «право на смерть» обретал только по приказу.
Уже после окончания Русско–японской войны ее герой генерал Ноги Марэсукэ просил у императора Мэйдзи разрешения на самоубийство: он полагал, что войска под его командованием понесли слишком большие потери при осаде Порт — Артура. Император отказал генералу, и тот его послушался. Однако Мэйдзи все–таки разрешил ему покончить с собой — после того как скончается сам. Ноги так и поступил. В тот самый вечер, когда волы вывезли тело императора из дворца, он и его жена совершили дзюнси. Ноги придвинул к окну, смотрящему в сторону дворца, столик, покрыл его белым покрывалом, поставил на него фотографию Мэйдзи. Потом распорол себе живот своим армейским мечом и упал на его острие так, чтобы пронзить себе горло. Жена ударила себя кинжалом в сердце. Утром этого дня супруги позвали ничего не подозревавшего фотографа, который запечатлел их. На этом снимке Ноги в полном генеральском облачении сидит за круглым столиком и читает свежую газету…
В предсмертном стихотворении Ноги говорилось:
Горюя
О божестве божественном,
Что покинуло
Сей бренный мир,
Отправляюсь за ним.
Поначалу оценки поступка Ноги Марэсукэ были разными — от самых восторженных до самых уничижительных. Однако через пару дней тон газет резко изменился. Правительство имело достаточно возможностей для того, чтобы журналисты одумались максимально быстро. И теперь они слились в согласном хоре: Ноги был признан образцом верности монарху. Другие мнения не приветствовались. Еще в XVII веке сёгунат запретил смерть «вслед за господином». Ноги Марэсукэ нарушил запрет в веке ХХ и был признан героем.
В начале 1930‑х годов Япония приступила к оккупации Маньчжурии, входившей в состав Китая. Поскольку это вторжение вызвало в Китае бурю протестов и нападений на японцев, 28 января 1932 года японский десант высадился в Шанхае, где было ранено и убито несколько японских буддийских монахов. Шанхайская операция была рассчитана на то, чтобы отвлечь внимание мировой общественности от событий в Маньчжурии. План удался: 1 марта была провозглашена независимость Маньчжурии, и уже 3 марта боевые действия в районе Шанхая были прекращены, а японский экспедиционный корпус вернулся домой. Но в Маньчжурии все равно оставались японские войска. Япония начала войну против Китая. Она продлится 15 лет и окажется самой длинной в японской истории. По сути это был пролог ко Второй мировой войне. Япония вступила в нее раньше Германии.
Шанхайские бои прочно запечатлелись в памяти японцев. Во многих городах была установлена скульптурная группа «Три героя». Легенда гласила, что три солдата инженерных войск обвязали себя взрывпакетами и бросились на колючую вражескую проволоку для того, чтобы расчистить путь для доблестной японской армии. Газеты захлебывались от восторга, предлагали довести их подвиг до ушей императора, увековечить в школьных учебниках. На экранах появилось по меньшей мере восемь кинолент, посвященных подвигу. Дело было представлено таким образом, что перед его совершением герои имели достаточно времени на размышление, успели перекурить, принять обдуманное решение, попрощаться друг с другом и прокричать: «Да здравствует император!»
На современников подвиг трех солдат произвел колоссальное впечатление: впервые со времен Русско–японской войны наконец–то появились новые герои, которые пожертвовали своей жизнью ради процветания империи. Находили, что их героизм превосходит солдатские подвиги Русско–японской войны: тогда–де люди гибли, выполняя приказ, а сейчас три солдата сами приняли решение погибнуть. Читатели присылали в газеты и журналы письма, где прямо говорилось о том, что они испытывают «радость»: пока Япония рождает таких героев, беспокоиться за будущее страны не стоит.
Японские газеты твердили, что на такой подвиг способны только японцы. Потребительское городское общество западного типа, начавшее формироваться в Японии до Великой депрессии, не могло предложить ничего подобного. Тем более в условиях экономического кризиса, порожденного, как считалось, чуждой «материальной цивилизацией». Японец — как некий усредненный культурный конструкт — не был готов ощущать себя частичкой «японского народа» в мирной жизни, которая рассыпалась на осколки. Для такого самоощущения требовались более сильные стимулы.
В письмах, публиковавшихся тогда в прессе, в сочинениях школьников едва ли не самым частым было слово «слезы». Но это были не слезы жалости, а слезы умиления. «Люди с душой — будь то сто человек или тысяча — все они не могут сдержать слез. Нет такого человека, который бы не заплакал. Именно эти слезы — горячие, чистые слезы — являются символом наших чувств. Это слезы благодарности. Это прекрасные слезы».
Для того чтобы ощутить себя японцами, нужно было испытать одно и то же чувство, совершить один и тот же поступок. В данном случае это был плач. Одновременно и повсеместно пролитые слезы давали чувство единения, по которому так тосковали японцы. Искренние слезы служили подтверждением истинности чувств. А значит, и смерть трех героев тоже была проявлением истины. Японец стал мечтать о том, чтобы и его оплакали таким же образом. При этом в канонических описаниях подвига трех героев для слез родителей места не находилось — потому что им вменялось в обязанность гордиться сыном, который выполнил свой долг по защите родины и ее обитателей. И эта гордость не предполагала «горьких» слез, которые рассматривались как признак малодушия. В таком эмоциональном контексте военная цель подвига (победа над врагом) отходила на второй план. В шкале ценностей первое место занимала не конечная цель боевой операции, а те намерения, которые руководили бойцом.
В отличие от героев Русско–японской войны, в число которых входили адмирал Того Хэйхатиро (1847–1934) и генерал Ноги Марэсукэ, китайская операция начала 1930‑х годов не породила культовых фигур в высшем командовании. Три героя были не седовласыми мужами, а молодыми парнями, к тому же выходцами не из самурайской, а из крестьянской среды. В Японии власть не принадлежала народу, но общие тенденции демократизации все равно давали о себе знать. Японскому «народу» было приятно, что его представители определяют «духовные» ориентиры, в соответствии с которыми следует жить всей стране. Совершив самоубийство и последовав за своим сюзереном, Ноги был верен «пути воина» — идеалу бусидо. Нынешние молодые герои шествовали «путем народа». «Путь самурая» был индивидуальным, он вел к личной славе и не имел катастрофических последствий для общества и страны. «Путь народа» предполагал огромное количество «пешеходов», его конечным пунктом была «Большая война».
