Александр Мещеряков - Упразднение тела: японский тоталитаризм и культ смерти

Витрины детских магазинов заполнились игрушечными танками, самолетами, пулеметами, мечами и касками. Хорошо продавались карамельки под названием «Взрыв». Детям предлагалось из готовых бумажных деталей смастерить памятник трем героям. Они хотели быть похожими на них. И мальчишки, получившие инъекцию смертолюбия, в самом скором времени получат возможность доказать, что они прекрасно усвоили урок.

В стране развернулась кампания по сбору средств для семей погибших. На конкурс песен, посвященных трем героям, было прислано более 84 тысяч произведений. Победителем был признан известный поэт Ёсано Тэккан (1873–1935). В его сочинении, в частности, говорилось:

Тело бросаем вперед.

Как и в СССР и Германии, поэты в Японии играли огромную роль в нагнетании истерических настроений. Тоталитарные государства ставят перед собой несбыточные, утопические цели, которые трудно описать в рациональных терминах. И здесь на помощь приходят поэты. Их роль в строительстве тоталитарного государства еще не оценена до конца.

Для массового самоубийства камикадзе время еще не настало. Однако история (истерия?) уже подбирала образцы для подражания. И никого не волновало, что официальное (и опубликованное!) расследование причин гибели трех солдат показало: они не обвязывались взрывпакетами, в качестве подрывного устройства использовалась «шестовая мина» — начиненная взрывчаткой трубка длиной в четыре метра, которую следовало поднести к колючей проволоке, поджечь шнур и ретироваться; смерть солдат была во многом обусловлена неосторожностью: бикфордов шнур оказался короче положенной длины. Никого не волновало и то, что они не имели никакой возможности выкурить последнюю папиросу, — бикфордов шнур уже горел, когда солдатам пришлось залечь под ураганным огнем противника. Некоторые офицеры вообще полагали, что их поступок, как он был представлен в средствах массовой информации, в сущности дискредитирует японскую армию: солдат должен выполнять приказания командира, а не принимать самостоятельные решения. Военные обиженно поговаривали и о том, что не следует считать поступок солдат их индивидуальным подвигом, ибо заслуга принадлежит не конкретным личностям, а всей армии и созданной ею блестящей системе подготовки воина. Но эти мнения тоже не произвели должного впечатления на общество, которое желало иметь свой собственный образ героя. Даже не героя, а героев: японскому обществу был милее пример коллективных, а не индивидуальных действий. От одиночного героя всегда веет непредсказуемостью, а японская культура не жалует бунтарей и одиночек.

Маньчжурские события стали переломными в новейшей истории Японии не только с точки зрения политической. Они также знаменовали смену духовно–психологической и поведенческой парадигмы. На первое место выходил теперь не созидатель, а разрушитель. Именно разрушителя стали считать созидателем. Мерилом человека становилась не жизнь, а смерть. Именно покойник стал вызывать наибольшее уважение. Покойника уважали больше живого. Награждать живых героев и повышать их в звании принято не было. На внеочередное повышение в чине могли рассчитывать только покойники. Смерть стала напитывать трупным ядом воображение поэтов и художников. Метафорическое сознание оказывалось сильнее прагматических соображений. И если смерть героев Русско–японской войны воспринималась как горе, то смерть «трех героев» вызывала слезы радости. Подчеркнутая эмоциональность выражения чувств (совершенно несвойственная японцам в повседневной жизни!), горючие слезы, застилавшие глаза и туманившие взор, были симптомом прогрессирующей некрофилии.

Лауреат Нобелевской премии Оэ Кэндзабуро так вспоминал свои пришедшиеся на войну ранние школьные годы: «Даже ученики младших классов трепетали перед императором. Помню, как тряслись у меня колени, когда учитель спрашивал, что мы намерены делать, если император прикажет нам умереть. Ошибусь — и конец, казалось мне.

— Что ты сделаешь, если император повелит тебе умереть?

— Умру. Сделаю харакири, — бледнея, отвечает мальчишка.

— Хорошо! Следующий! — выкликает учитель, поднимая с места нового ученика.

— А ты, что ты сделаешь, если император прикажет тебе умереть? Говори!

— Умру! Совершу харакири!»

Журналисты и писатели превозносили готовность к смерти японского солдата. Они сообщали о воине, который, не намереваясь вернуться живым домой, развелся со своей молодой женой; о сыне, который перед отправкой на фронт попросил мать «омыть» в бане его тело, как если бы он уже был покойником.

Для обоснования тезиса об уникальной способности японца к самопожертвованию пускались в ход любые аргументы. В том числе и природный — тогдашние публицисты увлекались идеей уникальности японской природы и климата, под воздействием которых будто бы вырабатывается столь же уникальный менталитет. Одним из приверженцев географического детерминизма был Томомоцу Энтай (1895–1973). Он писал: «Теплый климат располагает к частым купаниям и омовениям тела, возбуждает желание избавиться от загрязнения. Это, по–видимому, одна из причин, обусловивших основную черту японского характера — простое отношение к смерти. Корейцы, точно так же, как европейцы, неохотно прибегают к купаниям. Это объясняется холодным климатом, в котором они живут. В комнатах у них даже имеются приспособления для отправления естественных потребностей в ночное время. Такой дух эпикуреизма, конечно, не способствует возникновению желания держать себя в чистоте, особенно в том случае, если для этого необходимо было бы расстаться с жизнью. Моря, окружающие со всех сторон Японию, воспитали в ее жителях, может быть за некоторым исключением для жителей горных местностей, вольный и открытый характер. Моря ослабили эгоцентрические побуждения, свойственные каждому человеку, сделали японца отважным и вольным, как степной ветер. Эта особенность японского характера вылилась в форму идеи решительного приятия смерти и самопожертвования. Будучи страной вулканов и землетрясений, Япония с этой стороны воздействовала на выработку указанных черт национального характера. В Токио и его окрестностях землетрясения почти никогда не прекращаются. В этом смысле столица Японии является ареной, где жители почти ежедневно тренируются в приятии смерти. С другой стороны, Япония не изобилует материальными ресурсами. Неимущие же люди в гораздо меньшей степени, нежели имущие, цепляются за жизнь»[2].

Все японцы служили государству и императорской Японии. Само понятие государства считалось священным. Оно было превыше всего, само государство и его концентрированное воплощение — император — были объектом почитания. И смерть за государство следовало принимать с улыбкой. Такая же улыбка требовалась и от матерей погибших воинов. Жизнь близкого человека, жизнь, отданная за императора, должна была восприниматься как счастье.

Как и все остальные японцы, члены императорской фамилии служили в армии. Принц Нагахиса тоже был призван — в артиллерию. Он погиб в результате авиакатастрофы, но об этом мало кто знал; считалось, что он геройски пал за родину. В школьном учебнике описывалась сцена доставки гроба с его прахом в родной дом. «Перед главными воротами находился четырехлетний молодой принц Митихиса; в руках он держал флаг Японии, на котором отсутствовала траурная лента. Он ожидал триумфального возвращения своего отца. Вероятно, он находился под влиянием слов своей бабушки, которая сказала: «Твой отец возвращается с честью и с триумфом, а потому его следует встречать, произнося в сердце: Банзай!» Из прихожей гроб сначала занесли в «комнату сакуры», которую занимала мать… В этой комнате мать произнесла добрые и наполненные любовью приветственные слова по отношению к сыну, который стал божеством».

Это настоящая «встреча гроба», смерть и похороны описываются в терминах встречи, а не прощания. А раз это встреча, то здесь не место для горя. «Правильная» смерть — это триумф, победа духа над плотью. Важно, чтобы ты сделал все, что в твоих силах. Кто в реальности победил на поле боя — имеет второстепенное значение. Императорская фамилия подавала японцам пример, как следует встречаться со смертью: отказавшись от всего человеческого в своей природе. Одержав победу в схватке с самим собой, человек становился «сверхчеловеком», «ратным божеством», то есть настоящим японцем. Встречу останков воина, погибшего на поле боя, называли «безмолвным триумфом». Он не имел никакого отношения к победе или поражению. Само возвращение павшего домой являлось триумфом.