Пьер Грималь - Цивилизация Древнего Рима

Несмотря на все недостатки и даже пороки, на трусость, попустительство по отношению к императорам (но что делать против властелина, который только один располагает силой?), в эпоху империи сенат внес свой вклад в поддержание древних нравственных ценностей. Когда старая римская аристократия исчезла, провинциальная элита, которая ее заменила, стремилась сохранить этот вечный идеал, который для нее был неотделим от Рима. Во времена Домициана и Траяна «выскочки» Плиний Младший и Тацит, оба выходцы из цизальпийской Галлии (несомненно, первый происходит именно оттуда, относительно второго это только предположение), были более ревностными сторонниками традиции, чем последние представители семей, знаменитых со времен Ганнибала. Без сомнения, их чувство родилось из восхищения римским прошлым, из традиций их родных небольших провинциальных городков, которые часто восхищались идеальным соседом — Римом, и оно подпитывалось образованием, полученным у риторов и философов. Когда они были молодыми людьми, то восхваляли в своих речах добродетели Фабриция[121] Фабия Кунктатора, Сципиона, они клеймили позором Гракхов, обвиняли Катилину. Старинные нравственные ценности внушались им со школы, и образование, которое давали философы, подтвердило в принципе то, что они были приучены рассматривать как естественный идеал человека. Образование, разумеется, было одним из факторов, которые более всего внесли свой вклад в сохранение традиционного римского духа. Обращаясь главным образом к детям «просвещенных» классов, оно формировало будущих наместников провинций, крупных администраторов, военачальников, судей, всех, кто должен когда-нибудь войти в сенат, чтобы представлять элиту империи. Сенаторы, на которых повлияли Тит Ливий, Вергилий, соединяли в себе традиционный римский идеал с эллинской духовностью и не могли не выразить в поступках (в государственной деятельности — где бы они ни были) этот просвещенный гуманизм, который постепенно освободился от старинных предрассудков, присущих Вечному городу, и этот гуманизм сохранялся навеки вплоть до нашего времени. Для этой элиты римского гуманизма важнейшей целью были мудрость, внутреннее совершенство, которое включало в себя великие добродетели: справедливость, энергию, мужество перед лицом смерти[122], — и нет недостатка в примерах, которые доказывают, что эти добродетели действительно применялись. В этом идеале место богов определялось философией: каноны религиозной практики ценились в той мере, в какой они должны были способствовать пользе установленного полисного порядка и поддержанию связей в обществе. Некоторые из них обладали несомненной ценностью, потому что отвечали на то или иное божественное требование: молитва, «вознесенная от чистого сердца», жертва, которая является добровольным приношением, свободное выражение признательности, воздаваемое творением Творцу. Впрочем, этот моральный рационализм не исключает некоторой веры в сверхъестественное: Плиний Младший невозмутимо рассказывает о поразительных историях, связанных с призраками, приводит цитаты о волнующих совпадениях; могучие умы твердо верят в то, что звезды оказывают воздействие на судьбы и души людей. Стоицизм и платонизм совместно постулируют, что существует тесная взаимосвязь между божественным началом и человеком. Божества официальной религии принимаются и как символы, и как нечто приблизительное. Даже эпикурейцы, которых несправедливо обвиняют в атеизме, представляют божества как символы высшего счастья и полагают, что их ясное созерцание может приблизить к счастью. Что касается остального, что сегодня рассматривается как сила религии — проблемы бессмертия души и загробной жизни, — то от него отказываются по свободному выбору: признание божественного тогда не предполагало верования в существование после смерти тела. Некоторые учения под влиянием спиритуализма считали, что существует обожествление души, освободившейся от земной оболочки: добродетельная душа, в должной мере очистившаяся благодаря практике в добродетели, в должной мере обученная, чтобы распознавать и развивать в себе ростки божественного, возносится в высокие небесные сферы, чтобы созерцать там вечные истины. Здесь платонизм и стоицизм сходятся и соглашаются с тем, что возможно звездное бессмертие, то есть возвращение индивидуальной души внутрь мировой души как вознаграждение за чистую жизнь. Но это скорее миф, то есть прекрасная надежда, чем вера. И впрочем, этот личный апофеоз мог быть только исключением; он предлагается только некоторым достойным душам элиты, способным на достижения добродетели, недоступные большинству. Божественный человек — это великий политик, великий поэт, великий мыслитель, и в нем соединяются и уравновешиваются мудрость и культура, и если он оказывается богом, то только потому, что он сумел при жизни, благодаря счастливым качествам, как и своей энергии и воле, стать совершенным человеком.

Этот духовный и почти мистический расцвет римского гуманизма является исключительно деянием элиты, правящего класса. Однако было бы ошибочно верить, что доступ к нему был ограниченным. Подобно тому как материальная роскошь и изысканность градостроительства нашли способ проникнуть в каждый провинциальный город, иногда даже в самые маленькие города, так и культура почиталась и была там востребована. Не было муниципия, каким бы скромным он ни был, который не желал бы убедиться в том, что для детей горожан есть хорошие наставники. Эти амбиции характерны на протяжении I века н. э. и продолжали возрастать вплоть до варварских вторжений. В эту эпоху функционировали несколько настоящих провинциальных университетов, например в Отене, в Бордо, в Трире[123] туда стекались преподаватели, которые были выходцами из всех регионов империи. И нередко там можно было встретить галльского ритора, испанского ритора, афинского философа, причем все они разговаривали на одном языке, по-латыни, и преподавали одну и ту же мораль и одну и ту же эстетику. Благодаря им древнегреческая философия, родившаяся восемь или девять веков назад, продолжала формировать души. Вергилий комментировался, его «Энеида», почитавшаяся как Библия римского мира, заучивалась наизусть. Читали Теренция, Лукана. Латинская литература стала всеобщим наследием просвещенного человечества, и ее сохранение подготавливало в будущем Ренессанс.

Однако рядом со столичной и провинциальной элитой общая масса жителей империи (даже если не брать в расчет крестьян, которые часто вели почти дикую жизнь) должна была находить где-то в другом месте, не в интеллектуальной жизни, свои причины для того, чтобы жить и надеяться. Именно на эту массу главным образом и влияли восточные культы, то есть вера и практика религий, которые родились в Сирии, Малой Азии, Египте, в придунайских провинциях, которые обещали своим последователям, в виде компенсации за их веру, благополучие в этом мире и спасение в мире ином. Эти культы, которые возникли еще до римских завоеваний в восточных провинциях, сохранились и среди колоссального смешения населения, распространялись по свету вместе с их последователями, которые рассеивались, вместе со своими богами, по всему пространству Римской империи.

Культ египетской Изиды пришел в Рим во времена Суллы, и с этой эпохи там возникает и разрастается первая общность ее поклонников. На Марсовом поле был возведен храм Изиды, хотя противников этого, по разным причинам, было немало. Но с установлением империи, возможно даже с правления Августа, Рим принимает Изиду. Последователями ее культа являлись живущие в Италии египтяне, что вполне естественно, и женщины, главным образом вольноотпущенницы (сами часто бывшие восточного происхождения), которые были особенно чувствительны ко всему, что в культе богини обращалось к эмоциям. Больше всего Изида любила медленные процессии, гимны, завораживающую музыку флейты и систров, ритм тамбуринов, запах ароматических курений. Кроме того, жрецы — в льняных одеяниях, с бритыми головами, владевшие тайнами, пришедшими из глубины времен, повелители демонов — считались посвященными в глубочайшие таинства мира. О них рассказывали, будто они абсолютно лишены человеческих слабостей; они воздерживались от всего плотского, и верующие также обязаны были соблюдать телесную чистоту в определенные дни, чтобы иметь право предстать перед богиней. И все же Изиде, как и смертным, была ведома боль утраты, и каждый год она оплакивала утраченного возлюбленного, прежде чем нашла гроб с его забальзамированным телом внутри кедрового ствола[124]. Мать страданий, она была снисходительна к грешницам, которые вблизи нее каялись и молились о прощении.

К концу I столетия н. э. в империи начинает распространяться митраизм[125]. Митра был персидским божеством, культ которого, без сомнения, родился на берегах Понта Эвксинского[126]. Вероятно, первоначально он был божеством воинов, считался защитником солдат. В митраизме смешались элементы различных религий разных областей Малой Азии, в свою очередь иранские верования восприняли теологию семитского происхождения; в глазах последователей Митра был царем Солнце, Непобедимым Солнцем. Рассказывали, что он родился на скале в день зимнего солнцестояния [127] и что неожиданно пастухи преподнесли ему дары от своих стад. Об иранском происхождении легенды говорит ее космогонический характер. Митра боролся с быком и, вонзив ему нож в горло, приносил его в жертву богу. Священная кровь животного, проливавшаяся на землю, оплодотворила ее. Так произошли съедобные злаки. Считалось, что именно Митра наделил мужчин бесконечными природными благодеяниями и, как Геракл, противостоял злым силам, стремясь уничтожить все, что ее опустошает.