Таухница [203], последний роман которого вы видели сегодня выставленным в окне книжного магазина господина Гудбана. Но все же она приветливо смотрит вниз на трех детей, которых обучает, – двух мальчиков и девочку (должно ли это означать, что из каждых двух девочек одна оказывается не способной выучиться читать и писать? Я лично охотно присоединяюсь к этому взгляду, я бы даже сказал, что на трех девочек приходятся две такие). Эта девочка принадлежит к высшему классу, на ней – корона [204], ее золотые волосы откинуты назад, флорентийский пояс обхватывает ее бедра (не талию – он не стягивает ее, не затрудняет ее дыхания и только придерживает платье во время танца и бега). Мальчики тоже знатного рода; у ближайшего к нам густые вьющиеся волосы; второй мальчик показан в профиль. Все они почтительны и внимательны. В медальоне над ними – фигура, которая смотрит на фонтанчик. Внизу, по словам Линдсея, изображен Присциан – и я не сомневаюсь, что он прав.
94. Технические замечания. Фигура самой Грамматики, по словам Кроу, вся переписана. Одежда ее, обе руки, жезл и плод действительно сделаны заново. Но глаза, рот, волосы надо лбом и рисунок всего остального, вместе со стертым покрывалом, а также черты детских лиц, к счастью, подлинные; тесные врата также сохранили внизу свой первоначальный цвет, хотя и подновлены, и экспрессия всей фигуры осталась прежней, правда, возникает любопытный вопрос относительно жезла и плода. Если посмотреть на фреску вблизи, ясно можно разглядеть форму складок платья, собранных на поднятой правой руке, и я совершенно не уверен в том, что реставратор не перепутал их линии, одновременно превратив перо или стило в жезл. Плод тоже вызывает сомнение, ибо плод – это не редкость во Флоренции, чтобы служить наградой. Он весь грубо переписан и имеет овальную форму. В изображении Милосердия Джотто в Ассизи [205], по счастью избегнувшем реставрации, все составители каталогов приняли сердце, которое оно держит в руке, за яблоко, и я думаю, что первоначально Грамматика Симона Мемми делала знак правой рукой, как бы говоря: «Входите тесными вратами», а жест левой руки должен был означать: «Сын мой! отдай сердце твое мне» [Пр. Солом. 23: 26].
95. II. РИТОРИКА. После того как вы научитесь читать и писать, вы должны научиться говорить, юные леди и джентльмены, и заметьте, под этим подразумевается, что надо говорить как можно меньше, пока вы не научитесь этому.
Вы до сих пор слышите на улицах Флоренции то, что некоторые из вас, пожалуй, назовут «риторикой»: очень страстную речь, исходящую прямо «из сердца» [206]. Это свидетельствует о том, что вы не слышали горячих слов, произнесенных иначе как с гневом, всегда готовым прорваться и излиться наружу: все – мужчины, женщины, дети – выкрикивают свои невоздержанные, глупые, бесконечно презренные мнения и желания при первом попавшемся случае – со сверкающими глазами, грубыми, пронзительными, охрипшими голосами – в бессмысленной надежде воплями добиться от Бога или людей того, что им нужно.
Теперь взгляните на Риторику Симона Мемми. Наука говорить есть прежде всего искусство заставить себя слушать, что достигается не криком. Она единственная из всех наук держит свиток и хотя и произносит речь, но предлагает вам кое-что и для чтения. Она не навязывает вам этот свиток, а держит его спокойно в своей прекрасной правой руке, в то время как левая свободно опущена вдоль стана.
Заметьте, что из всех наук только она, следовательно, не нуждается в своих руках. У всех других они заняты каким-нибудь важным делом, но не у нее. Она может все сделать одними губами, держа в правой руке свиток, или узду, или что вам угодно, а левую опустив вниз.
А теперь взгляните еще раз на людей, ораторствующих на улицах Флоренции. Посмотрите, как они прибегают к помощи жестов, чтобы восполнить свое неумение говорить, как они пихаются, размахивают руками, грозят пальцем или кулаком своим противникам – и, в сущности, остаются совершенно безмолвными, ибо все их движения неубедительны и бесполезны, как колыхание ветвей на ветру.
96. Она вам покажется с первого взгляда, быть может, неуклюжей и негибкой. Отчасти это так: платье ее переписано грубее, чем у других в этой серии. Однако вся ее фигура призвана выражать бодрость и силу. Своими словами она, конечно, хочет убедить вас, если это возможно, но прежде всего – покорить себе. На ней нет флорентийского пояса: ей не надо двигаться. Пояс плотно обхватывает ее талию, – вы, наверное, сначала подумали, что она нуждается в свободном дыхании более, чем другие земные науки! Нет, говорит Симон Мемми. Дыхание нужно для бега, танцев или борьбы. Но не для того, чтобы говорить! Если вы умеете говорить, вы способны несколькими словами выразить все, что надо; достаточно совсем немного чистого флорентийского воздуха, если вы употребите его правильно.
Обратите также внимание на спокойное положение ее руки, прилегающей к стану. Вы думаете, что Риторика должна быть стремительной, пылкой и порывистой? Нет, говорит Симон Мемми. Прежде всего – хладнокровной.
А теперь прочтем, что написано на ее свитке: «Mulceo, dum loquor, varios induta colores». [207]
Ее главное назначение – смягчать, согревать сердца людей добрым огнем, умиротворять их, приносить покой цветами радуги. Главное назначение всех слов вообще – доставлять утешение.
Вы думаете, что слова должны возбуждать людей? Но ведь достаточно красного лоскута или барабанного боя, чтобы сделать это. Слова должны вызывать ясный и благородный пыл, быть южным ветром и радужным дождем для всей горечи холода и приносить одновременно силу и исцеление. И в этом заключается дело человеческих уст, завещанное им Богом.
97. Дальнейшее, и последнее наставление дано в верхнем медальоне. Аристотель, а также многие современные риторы его школы полагали, что можно говорить хорошо и о неправом деле. Но над Риторикой Симона Мемми помещена Истина с зеркалом [208].
Людям свойствен тот странный взгляд, что они обязаны говорить правду одному лицу, но могут лгать
