В плохую погоду посиделки устраивали в «жилой комнате». Вокруг стола с шитьем рассаживались мать и старшие дочери; в уголке крутила веретено служанка; сыновья что-либо мастерили, стругали, сучили сеть; орлом восседая на своем стуле, отец семейства вслух читал Библию или какое-либо историческое произведение. От торфяной печки разливалось тепло, подрагивало пламя свечей. Иногда этот семейный покой нарушался стуком в дверь пришедших с визитом друзей. Они входили, гасили благоразумно прихваченные с собой фонари. Конечно, это была молодежь, солидные люди предпочитали сидеть дома. В Дордрехте или Гааге среди гостей наверняка попалась бы молодая девушка, сжимавшая в руке деревянный туесок с песенником — сборником песен о любви, написанных и проиллюстрированных знакомыми молодыми людьми, или крошечным томиком, отпечатанным в типографии. За неимением подобной «девичьей книги» хозяйка дома доставала из шкафчика «Голландского адмирала 1-го ранга», или «Аполлона среди богинь пения», или же «Чудную обитель» — сборники, без которых не обходился ни один голландский очаг. Их насчитывались целые сотни. Некоторые предназначались специально для той или иной социальной категории граждан — сборники матросских песен («Нептунова колесница»), песенники для купцов («Новый Гермес Амстердама»), крестьян («Веселый поющий селянин»), пастухов и даже цветочников!{50}
Содержание такого рода произведений могло быть самым разным. Некоторые от начала до конца были выдержаны в наставительном тоне, иногда с примесью туманного мистицизма. Другие, напротив, были абсолютно пусты и легковесны. В большинстве же случаев смешивались оба эти направления, при этом оставалось место и двусмысленностям, и откровенным непристойностям. Но по крайней мере свежесть, некоторая наивность и юношеская бодрость придавали в первой половине века этой огромной песенной индустрии оттенок непринужденного веселья и непосредственности, утраченный после 1650 года с переходом к более-менее слепому подражанию французским или итальянским текстам и мелодиям.
Под аккомпанемент флейты, скрипки, лютни, а у богачей — клавесина или спинета, пели дуэтом, хором. Пение и музыка оживляли в зажиточных семьях долгие зимние вечера. Уровень исполнения практически всегда был отнюдь не посредственным, а порой и высокопрофессиональным: музыкальным образованием подрастающего поколения в середине века занимались очень серьезно. С пришедшей из Англии модой умножились ряды учителей музыки, дававших по домам частные уроки. Преподавание пения, игры на флейте и клавесине стало обычным делом. Наряду с посредственными наставниками находилось немало знатоков высокого класса, чьи произведения дошли до нас в виде нотных тетрадей, составленных ими для своих учеников. Церковь, враждебная всем видам искусства в целом, принимала музыку и даже способствовала ее распространению. В школах были введены занятия пением; во многих городах организовывались общественные музыкальные курсы.
В семьях, где не упражнялись в музыке, гости развлекались играми. Особой любовью пользовались азартные. Нидерландцы были такими заядлыми игроками, что и на войне бы заключали пари об исходе очередного сражения. Только противодействие Церкви и властей могло обуздать эту врожденную склонность; но по сравнению с нравами высшего французского общества Париваль нашел, что в Нидерландах играют мало.{51} Древняя игра в кости, давно вышедшая из моды у богачей, оставалась распространенной у простонародья, несмотря на официальный запрет. Существовало множество вариантов этой игры, из которых «пасс-дис» пришел из Франции. Стаканчиком служил настоящий стакан. Кости бросали по очереди. Если игроком был мужчина, он должен был сразу выпить столько чарок, сколько ему выпадало очков; если это была дама — она раздавала поцелуи.
К играм в кости относили очень популярного «гуська». Кости также использовались во многих разновидностях «марелли» (игра в камешки). Распространена была и игра в «бабки», но больше всего любили, конечно, карты. В них играли везде — дома, в кабаках, садах и просто на улице. Распространенность карточных игр была такова, что аристократы запрещали их своим домашним, считая эту забаву мужицкой и к тому же расточительной. Священники громили картежников в своих проповедях. Генрих де Фрейн не без патетики обличал с высоты своей кафедры в Мидделбурге игроков, раскинувших картишки на ковре: «…Эти девицы, разряженные словно куклы, с висюльками на ушах и декольте ниже пояса, видом своей греховной плоти отвращают юношей от путей, подсказанных собственным сердцем, и заставляют их забыть в чаду нечистых видений, сулящих мерзостные наслаждения, о том, что придет день, когда они предстанут перед судией…»{52} Повсеместно ему вторили другие священники, сетуя на то, что в некоторых семьях на картежную игру убивают даже воскресный вечер! Власти обложили карты высоким налогом. Ничего не помогало.
Существовало около двух десятков карточных игр — в «рёмштекен» (roemsteken), который французы переняли под именем «ромстек» (romestecq), играли с колодой в тридцать шесть карт, раздаваемых поровну игрокам, чье число могло меняться от двух до шести; для «омберна» (omberen) требовалась колода в сорок карт при трех игроках; кроме того, знали «фараона», «пикет» и «ландскнехта». В других играх применялись образные карты, из которых главными были Смерть, Жизнь и Король.
Дворянство сохранило средневековые традиции шахматной игры, но в обиход крупной буржуазии она вошла лишь около 1700 года. Зато шашки в этой среде были в почете с давних пор.
После 1650 года растущее французское влияние и увеличение числа кофеен в корне изменили добрые старые традиции вечернего отдыха в кругу семьи. С этого времени один или два раза в неделю, а то и чаще, буржуа норовил прийти домой как можно позже, и то только, чтобы поужинать. Жену и дочерей, в свою очередь, также потянуло отдохнуть от домашней обстановки. Затем примеру взрослых последовали и дети. Это не могло не вызвать беспокойства у серьезных людей. Праздношатание и толкотня в курительных и кофейнях потрясли социальные устои общества и нанесли сокрушительный удар по богобоязненности и почитанию. Прежняя буржуазная сдержанность, строгая экономия времени и денег, набожность и консерватизм, все то, что составляло силу нидерландского народа, исчезало или деградировало. Семья больше не была семьей, дом — домом.
В десять вечера звон колокола оповещал о наступлении ночи, слышалась дробь барабана стражников. Каждый торопился домой. Нидерландцы любили поспать и ложились рано. После десяти на улицах не оставалось никого, кроме ночных патрулей, разбойников, притаившихся по темным углам, и гуляк, тайных или явных. Буржуа гасил огонь. Все опускались на колени для вечерней молитвы. Отец благословлял детей перед сном. Целовались, задували свечи и шли спать. Город погружался в сон.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ТЕЧЕНИЕ ЖИЗНИ
Религиозная атмосфера плотно окутывала Нидерланды, пронизывая существование всей нации. «Вера этого народа, — замечает Темпл, — исходит из самой глубины сердца, черпая в нем свои силы».{53} Силы, но не страстность. После 1620 года столкновения между приверженцами враждующих конфессий происходили все реже; диспуты противников протекали без особой враждебности; согласие, если таковое достигалось, совсем не обязательно означало союз. Вера, глубокая, начисто лишенная мистицизма, требовала от самых благочестивых неукоснительного соблюдения канонов и внешних проявлений религиозности; они должны были вдохновляться Священным Писанием, образный стиль которого повлиял на разговорный язык, обозначив пределы его риторичности, а также, безусловно, оказал определяющее воздействие на образ мышления. Богу молились на заре, до и после еды, перед сном. Вечера коротали за чтением благочестивых книг. На рассвете и закате из окон святош доносилось пение псалмов. Церемонией «богослужения» руководил отец семейства. Религиозность голландцев всегда носила семейный характер. Семья образовывала естественные рамки всей религиозной жизни. Это частично объясняет ту терпимость, которая царила в стране на уровне государственных структур.
Молитвам ребенка учила мать. С ее помощью он постигал азы божественного учения. Чудо-ребенок Анна-Мария Шурман знала катехизис наизусть уже в три года. К моменту поступления в школу вера в Господа прочно укоренялась в душе ребенка. Власти строго следили за тем, чтобы закон Божий занимал ведущее место во всех учебных программах. Занятия по этому предмету обычно проходили в среду вечером и в субботу утром, начинаясь и заканчиваясь молитвой, если не чтением Писания. Накануне великих праздников детей заставляли заучивать наизусть текст грядущей службы. В своей деятельности преподаватели опирались в основном на катехизис Гейдельберга, ставший после Дордрехтского синода 1618 года официальным пособием по закону Божию. Но катехизис, дававший догматическое определение протестантского вероисповедания, не отвечал нуждам начальной школы. Адаптированные варианты этой книги ходили в списках; некоторые из них были опубликованы. Плохо продуманные, перегруженные абстрактными понятиями и ненужной полемикой, они искажали содержание, по сути, не упрощая его. Все это сказывалось на состоянии теологической подготовки в самой середине «золотого века». К недостатку педагогических способностей и узости мышления нередко добавлялась леность преподавателей. В деревне учителя прекращали занятия на все лето. Впрочем, зачастую они вообще сводились к пустопорожним спорам (от чего вкусила Ева, от яблока или груши?) или простому перечислению заповедей. Священники же занимались только с верующими, готовящимися к исповеди, после которой те допускались к Святому причастию. День первого причастия был одним из самых крупных событий в жизни. Открывались двери в мир взрослых, отныне юноша считался способным занимать государственный пост, а девушка — вести домашнее хозяйство.
