преследованию лишь в тех случаях, когда их действия направлены на разрушение ценностей и институтов демократического общества. Ни правый, ни левый фланг не имеет признания в демократическом государстве, однако пользуется правовой защитой.
Другим мотивом политкорректности служит табуирование сакрального. Благодаря закреплению в качестве политического учредительного события Холокост приобрел за последние десятилетия характер гражданской религии. Нормативность этого обстоятельства ограничивает свободу мыслей и поступков. В отличие от США, где христианство является государственной религией и где во всех школах страны ученики ежедневно произносят общую клятву («One nation under God, with liberty and justice for all»), в послевоенной Германии не сложился обязательный гражданско-религиозный нарратив. «Однако память о Шоа и обусловленные ею обязательства имеют, видимо, фундаментальное значение для национального самосознания Германии», – пишет Рольф Шидер [120]. Этот гражданско-религиозный консенсус стал также частью нашей правовой системы, которая наказывает за отрицание Холокоста. Обращение со святыней регулируется конкретными правилами, однако в этой сфере возможны некоторые неопределенности и трансгрессии. Подобно тому, как ошибки при исполнении ритуала разрушают его символическую силу, в памяти о Холокосте также приходится следовать неким установлениям, что влечет за собой не только общую неуверенность в стилистике, риторике и поведении; это наносит вред мемориальной культуре, сковывает воображение, ограничивает и регламентирует представление следующих поколений об исторических событиях [121]. Данное обстоятельство, по мнению Шидера, диктует необходимость соответствующих изменений.
«Шоа – если воспользоваться терминологией Лумана – столь перегружено трансцендентным, что нам сложно относиться к нему как к историческому событию нашего, посюстороннего мира и воспринимать его без некой сакральной ауры. В церкви для операций религиозно-критического свойства существует теология. Теологам предоставлена привилегия исторической критики. Догмы последовательно соотносятся с их историческим контекстом, религиозные тексты подвергаются деконструкции с помощью всех наличных методов литературной критики. Гражданская религия не может оставаться паровым котлом, работающим в бесконтрольном режиме. Мне представляется, что влиятельные общественные деятели, интеллектуалы должны взять на себя роль гражданских теологов, чтобы создать новые рамки для трудных и неприятных дискуссий» [122].
Табу не скандальны сами по себе, они могут служить важным ресурсом для стабилизации ценностей, которыми руководствуется общество и общественное мнение. Волны возмущения, связанные с политкорректностью, свидетельствуют о необходимости постоянно уточнять и контролировать границы, действующие на данный момент в этой сфере, а также осуществлять мониторинг изменения границ, чтобы обеспечивать консолидацию нормативной основы. Недовольство, которое выражается в аналитике и критике, является важной предпосылкой для постоянного самонаблюдения, для авторефлексии и морального саморегулирования, которые должны осуществляться обществом. А вот недовольство, которое не способно или не желает ясно выразить себя, которое избегает четкой аргументации, вряд ли перерастет в критическую дискуссию, стремящуюся прояснить суть дела, произвести сдвиги и изменения. В популистской среде невнятное недовольство легко мобилизует ресентимент молчаливого большинства, направленного против «диктата» якобы задающего тон большинства. Не случайно в последнее время наблюдается инфляция понятия «интерпретативная власть», с помощью которого можно возбудить недовольство на любом политическом фланге. Невнятное недовольство в виде популистского ресентимента подогревает протестные, антиобщественные настроения, способствует эрозии социального ценностного консенсуса.
Морализация и историзация
Сложилось единодушное мнение, будто морализирование применительно к периоду национал-социализма чревато особыми проблемами. К числу таких проблем относят черно-белую картину истории, не допускающую полутонов. Огульное осуждение периода национал-социализма и особенно демонизация нацистских преступников препятствует серьезному научному анализу, ибо это создает безопасную зону отчуждения от исторических событий, а последующим поколениям внушается мысль: те люди были совсем другими, у нас нет с ними ничего общего! Воспитание самостоятельной и ответственной личности, как справедливо замечает Харальд Вельцер, не может строиться на запугивании историей. Задача педагога состоит не в повторении стереотипов, осуждающих нацистское прошлое, а, наоборот, в том, чтобы во все новых попытках выявить связь между прошлым и настоящим. Эта связь может носить биографический характер, и ее возможно установить с помощью семейной памяти; связующую роль способно сыграть место исторических событий, где ты живешь и чье прошлое ты изучаешь. Выходцы из мигрантских семей могут установить связь с нашим прошлым через параллели из собственной истории. «Какое отношение это имеет ко мне сегодня?» – вот ключевой вопрос для исторического воспитания следующих поколений.
По верному наблюдению Вельцера и Гизеке, многое из истории национал-социализма еще не нашло должного освещения. Например, систематически не изучались судьбы людей, помогавших тем, кто подвергался репрессиям со стороны нацистского режима. Такие люди составляли весьма незначительное меньшинство, поэтому тем более важно, чтобы они не оказались забытыми. Ведь их не заботила память о себе; отсюда возникает необходимость целенаправленного поиска материалов о них в архивах. Эти люди служат образцом того, что даже в условиях «общества, осуществляющего геноцид» сохраняется возможность личного выбора и остается пространство для индивидуальных действий.
Внутри разных типов недовольства мемориальной культурой существует довольно широкий консенсус, направленный против любых форм морализаторства. Часто можно услышать, что морально-исторический пафос, который «был оправдан борьбой за сохранение памяти», ныне «устарел» [123]. «По возможности без морали» – озаглавлено интервью Харальда Вельцера, где он объясняет свое представление о будущем мемориальной культуры [124]. Если воспользоваться современным молодежным жаргоном, мораль может быть названа «жестью» и «отстоем»; во всяком случае, апелляция к ней представляется контрпродуктивной. Постоянно подчеркивается, что особенно молодежь проявляет аллергическую реакцию по отношению к моральным аспектам педагогики Холокоста: «Молодые люди хотят думать самостоятельно, а не выслушивать наставления о том, что им надлежит думать» [125]. Морализаторством, давно подлежащем сдаче в архив, занимаются, по мнению оппонентов, представители шестидесятников, которые якобы всеми силами стремятся на долгие времена навязать обществу собственные взгляды в качестве обязательных для молодежи, поскольку той, дескать, не хватает нравственных ориентиров и способности к сочувствию [126].
Парадоксальным образом такие высказывания сами соседствуют с крайним морализаторством. Например, Вельцер рекомендует молодежи читать воспоминания людей, которых нацисты подвергали репрессиям, но при этом придерживается невысокого мнения о свидетельствах тех, кто избежал репрессий: «Искажающие реальность, якобы аутентичные „свидетельства очевидцев“ принесли много вреда. Я не считаю большой потерей, что эти голоса постепенно замолкают» [127]. Четким моральным различием между правильными и неправильными воспоминаниями Вельцер опережает вопросы и самостоятельное суждение молодого любознательного читателя. Полемизируя против морализаторства, не следует забывать, что мы сами не можем обойтись без морали. Неявное морализаторство имеет место там, где речь заходит о ложных чувствах, о приемах сокрытия правды, о неаутентичности воспоминаний. Разоблачители подобной неискренности или заблуждений слишком хорошо знают, где правда и где неправда, не заботясь об обосновании своих утверждений. Вместо обвинений в морализаторстве есть смысл сначала разобраться с основами собственной морали и попытаться явным образом сформулировать
