В эпоху Большого скачка
Крах наступил в 1960 г., и от Большого скачка и «народных коммун» начали отказываться.
Среднегодовой прирост продукции составлял на протяжении всего периода Большого скачка 17,5 %, а в первые два года – даже 28,8 %. Нужно отдать должное послушности, дисциплинированности и трудолюбию китайцев, которые действительно сумели благодаря колоссальной затрате сил добиться высоких цифровых показателей, но эта работа не стоила жертв, потому что пошла в брак.
Откровенное сопротивление Большой скачок вызывал у Чжан Веньтяня и маршала Пэн Дэхуая. Оба были резко раскритикованы на совещании в Лушань 23 июля 1959 г. Неводовольство «скачком» выражали и Лю Шаоци, и близкие к нему генеральный секретарь ЦК Дэн Сяопин, начальник канцелярии ЦК Ян Шанкунь и другие, но пророссийские силы в КПК никто не поддержал. Разгромив группу Пэн Дэхуая, Мао пошел на двурушнический маневр – он отказался от должности председателя КНР (китайский вариант президента государства), и на эту должность по его предложению был избран Лю Шаоци, который давно его раздражал. Мао Цзэдун, оставшись председателем КПК, ее политбюро и высшего военного совета при ЦК партии, продолжал контролировать ситуацию в стране. Недовольные коммунистические чиновники не могли уйти в отставку, что было настоящим наказанием с конфуцианской точки зрения, и продолжали нести ответственность за «генеральную линию». Выглядело же это чрезвычайным в коммунистической среде либерализмом.
В 1961–1965 гг. проходит период «урегулирования», на протяжении которого китайское руководство подводит итоги и залечивает раны, чтобы потом, в 1966–1969 гг., осуществить «Великую культурную революцию». Именно в период «культурной революции» рождается термин «маоизм», который приобретает международный характер.
Великий зодчий приветствует свой народ. Мао на трибуне на площади Тяньаньминь
Для изучения последствий политики «трех красных флагов» были созданы комиссии во главе с видными деятелями – Чжу Дэ, Бо Ибо, Дэн Сяопином, Чень Юнем и другими, которые разъехались по стране. Оценка Большого скачка была разной у разных лидеров. Наиболее резко оценили ситуацию люди из руководства, которые занимались экономическими проблемами. Лю Шаоци и Чень Юнь в феврале 1962 г. говорили: «Сейчас наступил чрезвычайный момент и необходимы чрезвычайные мероприятия. За прошлые несколько лет наговорили столько, что и не перескажешь, а теперь нужно по-настоящему браться за дело». По оценке Лю Шаоци, экономика Китая оказалась на грани краха: «Три источника (человеческие ресурсы, плодородные земли и финансовые возможности) исчерпаны, через семь-восемь лет их еще трудно будет восстановить». Чень Юнь считал, что для того, чтобы начать улучшение ситуации, нужно будет три – пять лет, а с точки зрения Дэн Сяопина для выравнивания положения в сельском хозяйстве нужно будет семь-восемь лет.[691]
Однако у Мао Цзэдуна мы не находим и тени беспокойства. Он утверждал, что теперь нужно только сделать передышку и закрепить результаты (неизвестно какие). «Урегулирование» рассматривалось как период «технической революции», сопровождаемой идейно-политическими потрясениями («потому что пройдет год-два, и человек может опять покрыться плесенью»).[692] Такие оценки были также и официальной реакцией на Большой скачок.
В ходе «урегулирования» был осуществлен и ряд шагов, которые, по замыслу китайских руководителей, должны были снизить «избыточный» уровень потребления и тем самым снять экономическую напряженность. Так, в течение 1960–1961 гг. из города в село перемещены 30 млн горожан, 1961–1961 гг., – еще 25 миллионов. В 1961 г. началась борьба за снижение деторождения: браки для мужчин разрешены только с 25 лет, для женщин – с 28-ми, семьи должны были составлять индивидуальные планы рождения детей и утверждать их в местных государственных и партийных органах.
Возникает вопрос: действительно ли Мао ожидал от подобных социальных экспериментов каких-то экономических результатов? В 1957 г., в канун «разгрома правых», он откровенно писал: «Нужно периодически «разжигать огонь». Но как часто? Разжигать его, по-вашему, раз в году или раз в три года? По моему мнению, минимум два раза в пятилетку, подобно тому, как 13-месячный год, как дополнительный месяц повторяется по лунному календарю через каждых три года или дважды на пять лет».[693] Но реально нормальная экономическая работа выглядела, напротив, как дополнительный месяц к лунному году разных «революций».
Мао рассматривал революционные стрессы как особенную добродетель Китая. «Кроме других особенностей, 600-миллионное население Китая заметно выделяется своей бедностью и отсталостью, – писал он в 1958 г. – На первый взгляд это плохо, а фактически хорошо. Бедность толкает к изменениям, к действиям, к революции. На чистом, без каких-либо помарок, листе бумаги можно писать новейшие, самые красивые иероглифы, можно создавать новейшие, самые красивые рисунки».[694] Конечно, если бы социальные превращения привели к обогащению Китая и китайцев, «рисовать» беспрепятственно было бы невозможно.
События в Польше и Венгрии, проблемы, которые появились перед советским руководством в связи с критикой наследия Сталина, Мао рассматривал именно как результат задержки, «передышки» на этапе «буржуазных свобод». «В Советском Союзе не провели до конца искоренения буржуазных свобод, потому там пролетарская свобода не воцарилась в полной мере».
Самым красивым из всех мыслимых иероглифов должна была стать атомная война, которая уничтожила бы империализм, а с ним и половину человечества. Этот тезис был публично провозглашен Мао Цзэдуном в 1957 г. в статье «О правильном разрешении противоречий внутри народа», а затем и на Московском совещании коммунистических партий в ноябре того же года. Серьезная готовность «воевать 25 лет», вернуться в пещеры, выиграть атомную войну на своей земле с колоссальными пространствами и человеческими ресурсами была в основе авантюрной стратегии старых (ежегодно все более старых) коммунистов-революционеров, людей 1930-х гг., которые крепко завладели рычагами государственной власти в Китае.
В годы «урегулирования», начиная с 1960-го, они начали скрытую, а затем открытую полемику против «советских ревизионистов». Началось с серии статей в «Жэньминь жибао» «Пусть живет ленинизм!», посвященных 90-летию со дня рождения Ленина, а переросло в открытую полемику в скучно-догматичном (с обеих сторон) стиле, которая свидетельствовала о взаимном отлучении от марксистской церкви. Это значило, что Китай претендует стать во главе мирового коммунистического движения.
В Китае какого века действовали китайские коммунисты? Имели ли они дело действительно с современным Китаем или с традиционным Китаем времен Кун Цзы и Лао Цзы, лишь поверхностно преобразованным и видоизмененным под действием технических достижений XIX – XX века?
Возвращаясь к вопросу, поставленному в начале, вопросу о том, является ли история Китая XX века частью и этапом мировой цивилизационной истории, или же предлагаемые китайскими лидерами действия являются ответами на собственные, традиционные и неповторимые вечные китайские вопросы, – можно констатировать, что альтернатива очерчена неверно.
О чем идет речь – о том, чем был коммунистический Китай в XX веке, о том, что он о себе думал? Чем он себя осознавал? Если говорить о самосознании, то китайская коммунистическая элита надевала на себя словесную одежду «марксизма-ленинизма» так же, как в прямом смысле надела европейские тужурки, распространенные в России после войны и революции. За этим прятались старинные архетипы мышления, главным из которых была невостребованность индивидуальной независимости и ответственности.
Взрыв первой китайской атомной бомбы. 16 октября 1964 года
А фундаментальной особенностью китайской цивилизации и в «красном» ее варианте остается исключительная роль государства и абсолютной власти в трансляции культуры. Крах императорской династии как символа властной системы, как это всегда было в китайской истории, привел к хаосу и гражданской войне, но в этот раз не завершился установлением новой династии (хотя до этого было недалеко – в начале века). Попытка европеизации Китая привела к быстрой коррупции и загниванию революционного властного механизма, и с поддержкой большинства общества вернулась жесткая и беспощадная абсолютная государственная власть. Только теперь это была «диктатура народной демократии», государство, легитимизированное марксистскими лозунгами. Сколько в них было марксизма – это уже не так важно.
Политическая природа эпохи Брежнева – Андропова
