— У нас в деревне все Володю поют!..
* * *
В кино он сыграл меньше, чем мог бы. И меньше, чем хотел. «Пробовался», но до съемок не доходило. Многие из «проб» погибли, кое-что уцелело — например, отличная проба на Пугачева к фильму А. Салтыкова.
У меня сохранилось несколько грустных его писем.
«Утвердили меня в картину „Земля Санникова“. Сделали ставку, заключили договор, взяли билет. С кровью вырвал освобождение в театре, а за день до отъезда мосфильмовский начальник сказал: „Его не надо!“ — „Почему?“ — спросили режиссеры. „А не надо — и все! Он — фигура одиозная…“ Словом, билет я сдал, режиссеры уехали в слезах, умоляли пойти похлопотать…»
И далее, в этом же письме: «…чувствую, вырвут меня с корнем из моей любимой кинематографии, а в другую меня не пересадить. У меня несовместимость с ней, я на чужой почве не зацвету…»
Или вот еще письмо: «…Но ведь про что-то можно снимать? Или нет? Например, про инфузорий. Хотя сейчас же выяснится, что это не будет устраивать Министерство легкой промышленности, потому что это порочный быт туфелек-инфузорий. Ткнуться некуда — и микро— и макромиры — все под чьим-нибудь руководством…» Справедливости ради надо заметить, что предложения из «другой кинематографии» он получал. В последние годы — довольно много. Сегодня горько и обидно читать строки из писем Высоцкого. Не издали при жизни книгу стихов — непростительно, но объяснимо. Понять нельзя, но объяснить все-таки можно. Кому нужен был этот тайфун в гладком море макулатуры? Слишком яростные, слишком обличительные стихи, такая обнаженная правда в этих стихах, столько возмутительных вопросов:
Наши ноги и челюсти быстры. Почему же, вожак, — дай ответ. — Мы затравленно мчимся на выстрел И не пробуем — через запрет? Словом, есть определенная логика в том, что книга его стихов не была издана вовремя. Правда, логика позорная для тех, кто отвечал тогда за литературу. Но то, что он, первоклассный артист, так редко появлялся на экране — в этом никакой логики нет, даже такой жалкой и трусливой. Возможно, тем, кто лишил нас этой радости, стыдно сегодня смотреть в глаза людям. Возможно, хотя и проблематично. Легче от этого не становится. И боль не снимает.
* * *
В моей скромной коллекции минералов есть один — особой цены. Это кусок пегматита с отполированным срезом. Он отколот от большого камня — «Камня Высоцкого». История его такова. Родители, близкие Володи долго думали, каким должен быть памятник на его могиле. Театр даже объявил конкурс проектов памятника. Ни один из них не выразил сути Высоцкого — и как поэта и как человека. Тогда Марина, жена Володи, предложила поставить какой-нибудь простой выразительный камень, не тронутый рукой скульптора. Чего не смог выразить художник, пусть выразит сама природа, которая и создала его, такого неповторимого, непохожего на остальных. Кто-то из друзей Володи предложил впаять в этот камень метеорит — мол, как метеорит, быстро и ярко пронесся по жизни.
* * *
Но родителям пришелся по душе проект скульптора Рукавишникова. Этот памятник и стоит сейчас на Ваганьковском. В нем много аллегорий, символики, он параден и ярок. Все это мало соотносимо с тем, живым Высоцким, которого мы знали и любили. Возможно, когда потускнеет, покроется патиной бронза, когда притерпится глаз, мы примиримся с таким изображением поэта. Так крикливые, помпезные «высотки» в Москве, поначалу оскорблявшие вкус и глаз москвичей, постепенно вписались в облик столицы, и теперь ее уже трудно представить без них.
Пока велись споры вокруг памятника, почитатели поэта узнали, что на его могиле хотят поставить природный камень. Они занялись поисками такого камня. Его нашли геологи в степи у озера Балхаш.
Большая серая глыба твердого и звонкого, как металл, пегматита. Пыль веков впиталась в его кожу. Камень пролежал в степи десятки тысяч лет.
Я вот думаю: неповторим поэт, но еще больше неповторимы, неподражаемы люди, ради которых он работал. Сколько счастья, должно быть, испытал Володя, когда видел на концертах их глаза, слышал их дыхание, когда каждое слово его, как семя, падало в готовую животворить почву. Это из-за них так обострено было в нем чувство Родины. Он в своих стихах не признавался ей в любви — это удел рифмоплетов, — он боролся за нее. Потому-то так непримиримо ненавидел он все, что мешало его согражданам свободно жить и свободно дышать. Но вернемся к камню. Его надо было доставить в Москву. Это целая эпопея — в ней было занято много людей, они использовали свои отпуска, на собственные деньги наняли КамАЗ, подъемный кран. Экспедиция отправилась к озеру Балхаш, камень погрузили в грузовик, через несколько дней он прибыл в Москву. Его сгрузили во дворе Театра на Таганке. Там он и лежит до сих пор. А на Ваганьковском стоит другой памятник. Спеленутый, как бы вырывающийся из пут Высоцкий, с непохожим на Высоцкого лицом. Над головой гитара, как нимб. За спиной — морды коней, хрипящих, рвущихся к пропасти… Яркая бронза, грандиозные размеры… Как тут не вспомнить его стихотворение «Монумент», где он словно предвидел ситуацию.
И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли…
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои…
Саван сдернули — как я обужен…
Неужели такой я вам нужен?
Он умер рано.
Впрочем, как посмотреть… он жил в таком темпе, так полно проживал отпущенное ему время, оставил такой след в театре, так ярко вспыхивал на экране и, главное, оставил столько стихов, которые навсегда «останутся в строю» — нет, такую жизнь нельзя считать короткой!
Сидим с Володей на кухне в его новой квартире на Малой Грузинской. Володя заваривает чай. В те времена хороший чай был редкостью. Пили свой: грузинский, индийский «Три слона». Лучшим почему-то считали краснодарский чай. Да где его достанешь?
Володя привозил чай отовсюду. Все полки на его кухне были уставлены железными разноцветными коробками с чаем. Запах на кухне был потрясающий. Словно попал в знаменитый чайный магазин на Кировской, напротив Центрального телеграфа.
Пьем чай, болтаем. Забежал на огонек сосед сверху — Никита Михалков. Только что вернулся из Тегерана, с кинофестиваля. Рассказывал об Иране, о своих встречах с шахом, с шахиней… мы слушали, раскрыв рот…
Никита ушел. Володя закрыл за ним дверь, вернулся на кухню и сказал:
— До чего талантлив, собака! Все наврал, а как интересно!
Он и сам был такой. Если что-то рассказывал из жизни, из увиденного или услышанного, обязательно привирал, добавлял что-то от себя, дофантазировал, превращал рассказ в художественное произведение, в законченную миниатюру.
Помню его рассказ о грузчике.
«Был у нас в театре один грузчик. Вечно пьяный. Так у него был вестибулярный аппарат устроен, — если трезвым понесет ящик со стеклом, обязательно разобьет. Буфетчица это знала, сразу наливала ему.
Однажды по пьянке отрубил себе кончик пальца. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца четыре. Стоит он у буфетной стойки, вдруг обратил внимание на палец. Задумался.
— Нюра, а где у меня палец-то?
— Да ты что, Николай! Забыл? Ты ж отрубил его. В больницу тебя возили, мы все волновались за тебя…
— Да? — мучительно думает, потом через большую паузу: — А, может, это у меня с войны?..»
Рассказ, конечно, актерский — Володя смешно показывал этого пьяницу. В нем, Высоцком, Поэт и Артист квартировали на равных.
Но вот что любопытно. Когда Высоцкого не стало, я рассказал ребятам с Таганки про эту сцену — никто не мог вспомнить такого грузчика. То есть его попросту не было!
Наврал! Придумал, сочинил. Может быть, не «от начала до конца» — вероятно, где-то встречал подобного типа. В результате получилась прелестная миниатюра.
Таких, взятых из жизни, «наблюдений» у него было много.
«Сидит здоровенный мужик на пляже, читает книжку. Красивый, молодой парень с мощным торсом, эдакий Голиаф. Рядом загорает миленькая девица, бросает на него взгляды, повернется и так и эдак, спустила с плеч бретельки лифчика, села, придерживая руками полную грудь. Он на нее — ноль внимания. Тогда она сама:
— Простите, что Вы читаете?
Закрыл книжку, прочел на обложке, чуть ли не по складам:
— Прес-туп-ление и на-ка-зание.
— Страшно?
Посмотрел на нее снисходительно:
— Меня хер напугаешь».
Или еще:
«Идет девка-баскетболистка по улице. Краси-и-вая! Но уж шибко велика. Идет широким солдатским шагом, размахивая руками. Слегка, сгибом локтя, задела встречного мужичонку, не заметила даже, а мужичонка чуть не упал, развернуло его на 180 градусов.
Посмотрел ей вслед и со смесью негодования и восхищения, выругался:
— У-у, пидараска!»
