не одними казначеями сокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими». Последующие события, и особенно современное обсуждение проблем русской классики в критике, доказали, что так оно и есть.
Но, возможно, самое замечательное в гоголевской критике это предвидение нападок на него и данный заранее ответ своим перетолкователям. С особой определенностью они были высказаны в знаменитом вступлении к седьмой главе «Мертвых душ». Гоголь рисует здесь удел писателя, «дерзнувшего, – как он говорит, – вызвать наружу… всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров…». Далее в нескольких сжатых абзацах он предсказывает, что с этим писателем произойдет. Зная последующую сложную судьбу Гоголя в критике, нетрудно видеть, насколько он был прав; попытаемся напомнить об этом в скобках. «Ему, – говорил Гоголь о таком писателе, – не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем (тут буквально видится уже и Тургенев, и Достоевский, и многие другие писатели); ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков (опять-таки встают в памяти многие пошедшие потом подобным путем, например А. Фет); ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта».
Удивительно, как потом подтвердилось здесь каждое слово. Этот самый «суд», не выдержав вида выведенных Гоголем созданий, действительно начал придавать ему качества «им же изображенных героев». Это самая точная формула того, что сумел, например, разглядеть в Гоголе оглушенный и пришибленный силой гоголевских образов В. Розанов, смысл многочисленных высказываний которого о Гоголе наиболее полно, пожалуй, выражен им в восклицании: «Фу, дьявол! Фу, какой ты дьявол! Проклятая колдунья с черным пятном в душе, вся мертвая и вся ледяная, вся стеклянная и вся прозрачная… Сгинь! С нами крестная сила, чем оборониться oт тебя?»
Остановимся и вглядимся: откуда этот действительно потрясающий образ зла – прозрачного неуловимого существа с пляшущим пятном внутри? Конечно, это ведьма из «Майской ночи»! Изумительное открытие Гоголя направлено против Гоголя и объявлено «оскорблением человечества». Между тем Гоголь не только предвидел подобный оборот, но и дал ему непреложную оценку.
«…Ибо не признаёт современный суд, – продолжил он, – что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл создания; ибо не признает современный суд, что высокий восторженный смех достоин стать рядом с высоким лирическим движением… Не признаёт сего современный суд и все обратит в упрек и поношенье…»
Правда, что самый оригинальный способ лишить писателя души был найден уже по следам Розанова, и совсем не от искреннего ужаса, а от столь же искреннего (хотя и столь же ложного по существу) восторга. Явилось направление, в котором мнимое отсутствие души было признано высшим достоинством и новаторским завоеванием гоголевского стиля. Известная статья Б. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя» (1918) объявила гуманистическое и социальное содержание гоголевских образов несуществующим. «Это привнесли, – сказал Б. Эйхенбаум, – наши наивные и чувствительные историки литературы, загипнотизированные Белинским».
Здесь необходимы существенные оговорки. Сам Б. Эйхенбаум вскоре отошел от этих взглядов. Его работы о Толстом, написанные примерно в это время, уже отличались богатством конкретного знания и широтой исторической перспективы. А его последующая многолетняя деятельность внесла заметный вклад в развитие литературоведения.
Но концепции имеют свою логику, и то, что было для автора своего рода экспериментом или исследованием научного тупика, оказалось затем очень удобным поводом для стремлений избавиться от полноты мысли Гоголя, заменить ее набором приемов. Заостренная последовательность статьи Б. Эйхенбаума, где самое слово «душа» было поставлено в кавычки и неоднократно осмеяно, располагала к этому как нельзя более. На место образов и идей устанавливались «формы чередования жестов и интонаций», сложения и вычитания приемов – своего рода жанровая бухгалтерия, которая обещала стать новой наукой.
Отделенную таким способом, обособленную форму можно было уже легко рассыпать на мельчайшие механические частицы и заняться различными видами их сочетаний. Это и сделал в применении к Гоголю давно и задолго до Эйхенбаума готовивший формальный метод Андрей Белый. Его книга «Мастерство Гоголя» (1934), исполненная множества разрозненных (иногда удачных) наблюдений, довела саму эту идею, если передать ее собственным языком А. Белого («атомистической динамики жестовых передергов»), до очевидного предела. Раскрошив гоголевский стиль в формальный материал, А. Белый разместил его по разным ящичкам с наклейкой: «гипербола», «ритм», «эпитет», «звукопись», «фигура повтора» и т. д., откуда его можно было извлекать в любом количестве для любых комбинаций. А попытки соединить этот анализ с ложно понятой социологией только подчеркнули его несостоятельность. Так, А. Белый стал утверждать, что Тарас Бульба «убил свое дитя для того, чтобы предать потомков… Третьему отделению».
Ничего из этих подробностей Гоголь предусмотреть, разумеется, не мог. Но он схватил их в главном. И то обстоятельство, что он предсказал, как вся глубина «холодных, раздробленных… характеров» будет обращена против него же, остается высоким примером критической проницательности. Оно показывает также, как хорошо понимал Гоголь масштабы зла, с которым он вступил в борьбу и которое казалось многим преувеличением. И если отобрать «и сердце, и душу, и божественное пламя таланта» у него все же не удалось, мы обязаны этому, помимо могущественных образов Гоголя, и его дальновидной критике.
Роль Достоевского в развитии русской литературы определяется тем, что он самый идеологический классик. Он живет внутри идеологических течений времени и выверяет их им самим разработанным масштабом. В основе его – все тот же идеал всеобщей правды, но, разумеется, со своими особыми предложениями к его осуществлению. Монография Г. М. Фридлендера в свое время показала, как этот идеал вступает в ожесточенное противоречие с конкретным течением мировой истории, переживавшей стадию буржуазного развития; но – не сгибается, а, напротив, развертывает все новые аргументы и возможности.
Отличие Достоевского от других русских классиков, развивающих идеал, его главное достижение и нововведение – в способе борьбы. Если попытаться передать одним словом избранный им метод в столкновении с сопротивляющимися или враждебными (по его мнению) идеалу силами, можно назвать это так: включение. Гоголь пытается видящееся ему зло связать, заклясть и покорить; Толстой – раздвинуть изнутри добром и отбросить; Достоевский – принять в себя и растворить. Эту способность, как бы через голову других, он наследует прямо от Пушкина. Однако у Пушкина
