Анатолий Штейгер - Мертвое «да»

Легкий скептицизм Штейгера («И слышится с неба ответ. Не ясный. Ни да, ни нет») не переходит в отчаяние, ибо он верит в Бога, но между «иной» и «этой жизнью» в воображении поэта простирается тонкое облачко, дивно-печальное. Земная, элегическая любовь (amour-passion — страсть ему чужда) кажется поэту безрадостной. Эпиграфом одного из лучших своих стихотворений он берет строку Иннокентия Анненского — «Только утро любви не забудь» — отсюда недалеко до Надсона: «Только утро любви хорошо».

Поэт не боится «стертых пятаков»: волшебное стекло, холодная измена, обманчивая сказка (рифмующаяся с «банальной развязкой»), ласковая ложь и т. д. Но все же среди стихов его, еще неискусных и часто бледных, мы находим музыкальные и ясные строфы, озаренные все той же грустью, которая излучается из сердца юношеского, самовлюбленного, но благородного —

У Штейгера есть то, чего недостает многим его сверстникам — душевная культура. Но поэтический лик его еще не ясен. Ему необходимо работать над стихом, вовремя изгонять из «соловьиного сердца» «розовые бредни» –

Но «взрослому» поэту мы напомним совет Фета: «Стихотворение подобно творогу: жми его, пока не вытечет вся вода».

Газета «Возрождение». Париж. 1932. 14 апреля.

АНАТОЛИЙ ШТЕЙГЕР. Эта жизнь. Стихи. Книга вторая. Париж.

Вторая книга стихов у поэта, серьезно работающего над собой, является пробным камнем в развитии его поэзии. И наше отношение к ней в связи с этим меняется, ибо апеллировать к недочетам «молодости» запрещает нам сам поэт, решившийся на обложке книги подчеркнуть свою зрелость.

У каждого поэта, в начале его работы, легко расшифровать зависимость (подражательность или преемственность) от определенной «школы». А. Штейгеру близки Анненский, Блок и особенно б. акмеисты (без Гумилева). Не лишенный музыкального слуха и ощущения «своего» ритма, Штейгер подчинен сковывающей его, «классической» традиции. Отсюда, его частые трафареты, доходящие иногда до реминисценций («Искать и подвига, и славы», «Чтоб пели в ночи соловьи»).

Не новатор в формальном отношении, не нов А. Штейгер и в своем идейном багаже. (Поэт, конечно, с этим не согласится, он подчеркивает свою новизну: в «Страшном Суде» поэт ведет разговор с Богом, после которого –

«И задумавшись, скажет на это Господь: — Я впервые такому усопшему внемлю». –

Увы! мы «на любимой своей и печальной планете» не однажды внимали этим речам!) Тенденции (с легкой руки Г. Иванова?) — «мы ничего не знаем…» — тенденция поэтической «прибедняемости», «душевной опустошенности», «слабости воли» (не в пример Гумилеву), — приводит Штейгера к печальной «развязке». И даже наивная религиозность («Дом Господень», «Господнее жилище» — единственная метафора, найденная поэтом для определения земли), даже неожиданное по бодрости стих, на стр. 42 (Стихотворение «Сколько лет безжалостно убито…» — В. К.), не спасают книгу от какого-то печального, «безнадежного» тона (без права на это!), особенно сказавшегося в ритме стихов.

Все, что здесь сказано, отнюдь не умаляет способностей Штейгера (ибо могло быть отнесено и к поэтам более крупным) — порукой поэтического развития Штейгера служат первое стихотворение в книге и такие, например, «опасные», но как будто бы удавшиеся образы, как

«Воля России». Прага. 1931, № 10–12.

Имя Анатолия Штейгера года полтора или два тому назад никому не было известно, кроме присяжных любителей и знатоков молодой поэзии. Да и в литературных кружках, где Штейгера знали, никто, правду сказать, особых надежд с ним не связывал… Он писал «милые» стихи, похожие на салонные безделушки, отточенные, забавные, остроумные. Но и только. Его одобряли с рассеянной снисходительностью, и переходили к стихам живым, взрослым, не игрушечным.

Теперь, после выхода крошечного по размерам сборника крошечных стихотворений «Неблагодарность», Штейгера должны бы знать все, кому дорога русская литература. Он подлинный поэт — не может быть сомнений. Помимо того, он настоящий мастер.

Как случилось это? Откуда вырос на почве, казалось бы, мелковатой и суховатой, этот хрупкий, чистый «цветок»? На днях Ю. Л. Сазонова в статье, навеянной впечатлениями от вечера Ладинского, сказала мимоходом несколько прекрасных, справедливых слов о Штейгере и намекнула на причины его роста: санатория, одиночество, болезнь… Не буду касаться биографии поэта. До нее, в сущности, никому нет дела. Но лишний раз становится ясным, как опасно бывает судить человека по его раннему творческому стилю, как опрометчивы наши быстрые приговоры. Андрэ Жид признался как-то, что для него навсегда, до самой смерти, останется мучительно стыдным и нестерпимым — воспоминание о возвращении Марселю Прусту из «Нувелль Ревю Франсэз» рукописи его романа, и тут же добавил: «Мы ведь все считали его обыкновенным светским молодым человеком, хроникером из “Фигаро”, автором изящных пустячков»… Критик с таким исключительным чутьем и умом, как Жид, не заметил в светском молодом человеке гениального художника: что же спрашивать о других! Мы все по привычке повторяем, что «чужая душа потемки», но втайне думаем, кажется, что чужая душа прозрачна, как стеклышко, и что в ней все сразу видно с совершенной отчетливостью.

Незачем преувеличивать размеры дарования Штейгера. Оно может быть и не велико. Но отчасти оно и кажется небольшим, — рядом с теми образцами творчества, которые невольно заставляют вспомнить басню о лягушке и воле. Штейгер абсолютно честен в своих писаниях, абсолютно скромен, он никогда не гениальничает, ничем не притворяется, не становится ни в какую позу. Одно это уже располагает к нему. А еще больше пленяет то, что он в каждом стихотворении находит два-три слова, две-три интонации такой безошибочной, пронзительной правдивости, что почти сбывается мечта Фета о «разговоре сердец».

Учился он у Иннокентия Анненского, о котором можно было бы повторить то, что когда-то сказал Горнфельд о Тютчеве: «учитель поэзии для поэтов» (кстати, как часто, читая советских поэтов, при полном отличии тем, при намеренном отталкивании от всего того, что представляет собой Анненский, как часто в наиболее искусных и живых советских стихах улавливаешь прямую зависимость от богатейшей поэтической техники автора «Кипарисового ларца»!). Уроки пошли впрок, тем более, что тут оказалась налицо и некоторая психологическая преемственность, правда очень сжатая, очень суженная: Анненский, воспринятый скорее всего через Ахматову. Но никто другой в новейшей русской лирике не мог бы научить Штейгера этому уменью писать… не кровью, нет, но каким-то неведомым составом, от которого как будто сохнет во рту, и не хватает воздуха.

Он ничего не ломает и не разрушает. Ему вполне достаточно традиционных форм и приемов, он даже не хочет изменить прежней своей внешней игрушечности. Но читатель, конечно, согласится, что эти прерывистые, краткие, будто впопыхах написанные строчки — не условно поэтическая речь, а настоящие слова:

_________________________________

_______________________________

Газета «Последние новости». Париж. 1936, 30 апреля.

В одной из своих статей Марина Цветаева писала, что критик должен обладать абсолютным слухом на будущее, то есть должен уметь безошибочно предугадывать будущее развитие писателя. Мне кажется, что она была бы права, если бы писательские дарования существовали и развивались в колбах, изолированно от всего мира. Но эти дарования всякий раз составляют лишь часть человеческой личности, подверженной множеству внутренних процессов и внешних воздействий. Наверняка можно угадать только отсутствие дарования. Но предсказать, суждено ли развиться дарованию существующему (и как развиться), или ему суждено зачахнуть, — это можно сделать лишь обладая такими сведениями о писателе, какими критик обычно не располагает и располагать не может. Чтобы предугадать судьбу таланта, надо предугадать человеческую судьбу его носителя, т. е. быть не критиком, а пророком. В этом отношении духовник, врач или просто родственник, поставлены в лучшие условия, нежели критик.