Достоевскому, минуя Толстого). И вот являются положительные герои А. Жида: Лафкадио Влуики из «Подземелий Ватикана» (1914), который, освобождаясь от «пут традиции», вдруг сталкивает на ходу поезда незнакомого ему человека; Бернар Профитандье из «Фальшивомонетчиков» (1926), испытывающий на себе все виды пороков, и т. д. Обосновывает их вывод из «Лекций о Достоевском» (1922): «…в этом физиологически-ненормальном состоянии заключен своего рода призыв к восстанию против психологии и морали стада»13. Иначе говоря, то, о чем Достоевский сумел предостеречь, считает себя, явившись, наследницей его мысли.
Несколько раньше то же самое происходит с Ф. Ницше. Опубликованные лишь в конце XX века его записи при чтении «Бесов» снова напоминают, с какой глубиной и силой его излюбленные идеи были расследованы раньше него Достоевским, – признаны во всех возможных исходных крупицах правды, но тут же и опровергнуты, включенные в совсем иной состав, чего Ницше не в состоянии был понять, продолжая «психологические» открытия «предшественника.
С какой-то стороны эти ошибки объяснимы. Доводы «распада» раскрыты Достоевским часто в такой картинности и полноте, как они сами далеко не всегда умели или решались высказаться. Одни только «Записки из подполья» есть в этом смысле целый компендиум будущих мировых заблуждений, – безусловно искренних и большого масштаба, так что быть задним числом «умнее» их не каждому и удобно: для этого надо было бы показать, что видел их «с самого начала». Тут есть и Кафка: «Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым. Но даже этого не удостоился»; то есть Достоевский сразу же говорит, что существует кое-что похуже «Превращений», объясняет, почему, но и на этом его «подпольный» не останавливается, себя опровергая: «Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!». И – фрейдистские вариации на тему, что «всякое сознание болезнь», и предсказание о «ретортном человеке» – что «скоро выдумаем рождаться от идеи», и явление – с самим этим словом уже, термином – «антигероя», и т. д.
Однако заблуждения есть заблуждения, и оставаться в пределах их «логики» в настоящее время уже невозможно. Это мешает видеть объем и цели мысли Достоевского. Непреодоленная инерция такого подхода, давая о себе знать даже в литературоведческих работах высокой квалификации, может останавливать анализ там, где он только должен был бы начаться.
Например, при рассмотрении итальянского романа XX века и ведущихся в нем споров:
«…Происходит важный разговор между художником и доном Гаэтано. Художник произносит такие слова, как «справедливость», «вина», «искупление вины». Священник решительно возражает. Самая древняя и распространенная ошибка в христианском мире, говорит он, заключается в мысли, будто Христос хотел пресечь зло: «Говорят: «Бог не существует, следовательно, все дозволено». Никто никогда не попытался совершить маленькую, простую, банальную операцию: видоизменить эти великие слова. «Бог существует, следовательно, все дозволено». Никто не попытался, повторяю, кроме самого Христа. И вот что такое христианство в глубокой своей сущности: все дозволено. Преступление, боль, смерть – вы думаете, они были бы возможны, если бы не было Бога?» Дон Гаэтано отрицает смысл и ценность понятий: «лучший, худший»; «справедливо, несправедливо»; «белое, черное». Мы понимаем всю степень влияния Достоевского, хотя Шаша не называет его имени».
Но в такой интерпретации писатель (Леонардо Шаша) остается на «степени влияния» персонажей, а не самого Достоевского; Достоевский разницы между «белым» и «черным», конечно, никогда не терял.
Правда, после выхода второго издания книги М. М. Бахтина явилось искушение рассматривать Достоевского в виде ряда рассыпанных и независимых «точек зрения» на мир. Активное и неформальное понимание истины стало восприниматься иногда как возможность избавиться от объективной истины вообще; была даже предложена философия – с готовностью сменить «логику» на «диалогику». Однако подобные толкования, как скоро выяснилось, противоречили концепции Бахтина; они уводили от Достоевского к его неизменному противнику: релятивизму в истине и морали. Вместе с тем, они показали, какую реальную сложность представляет для исследователя постоянно сцепленная и борющаяся («весь борьба», говорил Толстой) со своей противоположностью мысль писателя. Достоевский, если воспользоваться византийским термином, располагается, как некий «акрит», у самых границ идейного пространства русской литературы; в отличие от «акрита», ему эти границы сами по себе не важны, но важен и непреложен развиваемый русской литературой идеал общей правды; здесь идут непрерывные столкновения, заключаются союзы, происходят встречи и переходы – в разных направлениях и с разными целями. Необходима особая четкость и внимание, чтобы не потеряться в этом внешнем беспорядке и пестроте.
Судьба Достоевского в литературе продолжает оставаться нелегкой. Его признание со стороны того, чему он беззаветно (без преувеличения) служил, постоянно осложнено его общением с «другими»; его правда пробивает себе дорогу тяжело и медленно, окруженная неправдой, которую он стремится поглотить. Но с каждым новым поворотом истории он находит себе новые подтверждения и воссоединяет с общей правдой русской литературы далекие, косные или противопоставленные ей начала. Он остается поэтому на всех ее этапах писателем спорных возможностей, исправляемых, изменяемых, но и набирающих силу с течением времени. Это и предсказал в 1846 году Белинский: «…его талант принадлежит к разряду тех, которые постигаются и признаются не вдруг. Много, в продолжение его поприща, явится талантов, которых будут противопоставлять ему, но кончится тем, что о них забудут именно в то время, когда он достигнет апогеи своей славы».
Трудные вопросы Льва Толстого
Мы очень далеки от эпохи Толстого. Но впечатление такое, что он никуда не уходил, что 150 лет для него средний, нормальный возраст и он продолжает следить за нами, изучать нас, а не мы его, как естественно представляется.
Сказывается высота взгляда. Толстой глядит на нас не из границ своей жизни, не из тех времен, которые ему довелось пройти или описать, но с точки зрения их смысла. Это, конечно, совсем иной уровень. Оттуда видны не только мы, но, возможно, и кое-что далеко впереди нас. Толстой добивался этого смысла всегда, часто ничего не хотел знать, кроме него, перебирая подробности, которые поражают обилием именно потому, что он не мог остановиться ни на одной, постоянно спрашивая: зачем? каково отношение к общей правде? То есть он дерзал представлять (пусть с ошибками, срывами) направление человеческой истории в целом – и других заставлял его не упускать, напоминая, возвращая к нему, а вовсе не назад, как сопротивляющимся кажется.
Лев Толстой
Теперь мы могли, например, убедиться вполне, что он был прав, начав свое «Воскресение» картиной весеннего города: «Как ни
