Европейский человек всегда в сомнениях, потому что разговаривает с великими призраками. Наши предки оставили наследство не обожествленное, и так же не анонимное, как в традиционных обществах, не как предмет веры и поклонения, а как предмет свободного интеллектуального выбора. Это и имел в виду Гуссерль, когда писал о философии как особенном для духовной Европы способе постановки идеальных целей и нормотворчества.
Научные истины анонимны, хотя именно наука точно фиксирует их авторство. В контексте науки Маркс остался таким же безличным, как тысячи других научных работников. Говоря об уравнении Клейна – Гордона или соотношении Гейзенберга, мы думаем не о тех, кто их сформулировал, а о теоретическом содержании формул. Дискурс истины анонимен, но анонимен не так, как дискурс Святого Письма. Мы имеем четкие критерии приемлемости для интеллектуальных предложений, которые претендуют на истинность. Amicus Plato, sed veritas magis. Здесь нет места вере и авторитету, симпатиям и антипатиям. И с Марксом-теоретиком мы общаемся не как с призраком, а как с его формулами.
У Шекспира встречи его персонажей с призраками являются мистическими диалогами. Общение с пришельцами из потустороннего мира так же недозволено, как и путешествие через «тот мир». Шаманский полет через «страну мертвых» возможен лишь в трансе, в экстатическом общении. Но не в размышлениях и колебаниях Гамлета.
Но европейский Гамлет не может безразлично отбросить «черепа» своих духовных предков, потому что перестанет быть самим собой. Он мысленно постоянно возвращается к ним – без экстаза и шаманства, и все же не в рациональном единении. Ведь его охватывает общая с ними страсть, одинаковое переживание мотивов и надежд. И Маркс оставляет Гамлету-европейцу бессмертную тоску по справедливости, сильнее, чем тленные останки и обесцененные формулы.
Конец коммунистического тоталитаризма наступил, к счастью, не в результате ужасных катаклизмов с кровавыми жертвами и страданиями искалеченных миллионов. То, что народы вынесли уже после краха компартийно-советской власти, скорее вызвано неумением политически малокультурных элит и старого, и нового, поколений найти правильные решения современных проблем, острых, неслыханных и грандиозных. Эпоха краха попыток реформирования казарменного («командно-административного») социализма, которая получила название Перестройки, достаточно полно представлена документами и описана в многочисленных воспоминаниях. Однако до сих пор не полностью понятой остается та легкость, с которой развалился такой фундаментальный режим.
Перестройка остается в нашем сознании больше личной драмой ее активных участников, чем борьбой политических сил. Точнее, мы до сих пор, как и тогда, квалифицируем эти силы как «консервативные» и «перестроечные», «партократов» и «демократов». Более-менее понятны личностные черты действующих лиц Перестройки. Трудно квалифицировать политические тенденции, потому что старые классификации не годятся, а будущими позициями пользоваться для характеристики прошлого людей Перестройки следует крайне осторожно.
М. С. Горбачев
Если вдуматься, то симптомом сдвигов в посттоталитарном режиме в СССР было уже назначение сорокасемилетнего Михаила Сергеевича Горбачева секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству.
Это произошло в 1978 г. после внезапной смерти его предшественника в должности первого секретаря Ставропольского крайкома, секретаря ЦК Кулакова. Федор Давидович Кулаков в молодости в условиях «тридцать седьмых годов» был вынесен наверх; не имея надлежащего образования, сделал успешную карьеру в министерском аппарате и был направлен в Ставрополь, где стал в 1960 г. первым секретарем крайкома; оттуда возвращен в Москву, назначен зав. сельскохозяйственным отделом ЦК, а через год, в 1965 г., – секретарем ЦК. Кулаков был волевым администратором, который умел давить на подчиненных; как секретарь курортного крайкома он принимал высоких гостей с шумным застольем и сам много пил. Умер он в кабинете от сердечного приступа после очередного перепоя. Горбачев значительную часть карьеры сделал при Кулакове, после комсомольской работы четыре года заведовал отделом кадров крайкома и в 1970 г. стал первым секретарем Ставропольского крайкома. Кулаков высоко ценил напористость Горбачева, но по стилю работы молодой, способный и самоотверженный Горбачев очень отличался от своего покровителя и как хозяин Минеральных Вод и Домбая нравился другим высоким гостям и по-другому.
Обсуждались в 1978 г. и другие кандидатуры на должность секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству, – самобытного агронома, энергичного партийного деятеля с Полтавщины Федора Моргуна и руководителя Краснодарского края С. Ф. Медунова. Преимущество отдали Горбачеву. Горбачева не любил его сосед и соперник Медунов, ненавидел и откровенно хотел уничтожить министр внутренних дел Щелоков, но обоим поломал планы Андропов. Андропов сам был из Ставропольщины, и это было, возможно, одним из мотивов его симпатии; недоброжелатели Горбачева указывают и на другого «ставропольца» – одиозного Суслова. Суслов с благодарностью относился к Горбачеву за то, что тот организовал в Ставрополе небольшой музей Суслова. У Горбачева сложились хорошие отношения с Косыгиным, Устиновым, председателем Госплана Байбаковым – более интеллектуальными членами высшего руководства и больными людьми, которые избегали бурных застолий и ценили умную и приятную беседу. Однако когда было нужно, Горбачев разыграл небольшой конфликт с Косыгиным, защищая не только кредиты для сельского хозяйства, но и партаппарат от госаппарата – и, главное, делая приятное Брежневу. Словом, Горбачев свободно ориентировался в придворной обстановке и действовал в соответствии с ее законами. Но можно заметить и принципиальные политические тенденции в этой системе лавирования среди сильных мира сего.
М. А. Суслов – серый кардинал эпохи Брежнева
Все-таки и для «старцев» из политбюро, и для младших выдвиженцев какое-то значение имели социалистические ценности и идеалы. Это нередко не принимается во внимание политологами и историками, которые склонны рассматривать коммунистических лидеров как абсолютно беспринципных карьеристов или даже политических бандитов. Такие вульгарные представления ни в какой мере не отвечают действительности.
Коммунистическая партия в сущности была организацией, подобной церкви. Только эта церковь занималась также выращиванием кукурузы и гороха, добыванием газа и нефти, торговлей золотом и алмазами, изготовлением баллистических ракет, – и, между прочим, поисками ереси в кинофильмах, стихотворениях и диссертациях, что должно было бы составлять единственную функцию тоталитарной партии-церкви. В руководящих кругах любого клира мы найдем разных людей – и хищных фанатиков-аскетов, и жирных циников, и умеренных прагматиков; мало среди них наивных и самоотверженных простодушных борцов за чистоту веры, возможно, больше хитрых и беспощадных злых старцев и жадных до власти и наслаждений молодых карьеристов. Но это совсем не значит, что всезнающая и циничная верхушка клира – неверующие или и атеисты в душе. Они повторяют молитвы бессознательно, но лишить их этих молитв невозможно. Для кого-то Бог есть ежеминутно здесь и сейчас, для кого-то – где-то там, далеко, о нем вспоминают лишь в критические моменты; жизнь требует своего, – но оно было бы невозможно, если бы не было опоры и почвы в вере. Есть вещи, которые почти не фигурируют в повседневном сознании, но которые задевать и подвергать сомнению нельзя.
Так жила кремлевская верхушка времен «развитого социализма». Все они были настолько практичными, что непримиримого аскета вытолкнули бы из своей среды.
Кремлевской верхушке «положено» было виски и коньяки, госдачи, черная икра и черные машины-«членовозы», и осмелиться решительно отказаться от всего этого мог разве что какой-либо неистовый Лигачев, да и то уже в определенных условиях. Тот, кто демонстративно не принимал «положенного», не мог рассчитывать на кастовую солидарность и на карьеру.
Были в идеологическом тумане боги коммунизма, «ценности Октября», было что-то, чего отдавать и отрицать не годилось и во что верили, как верят в Бога, даже перебирая жирными пальцами полученные от верующих деньги. Это совершенно искренняя вера, потому что человек, лишенный причастности к ней и через нее – к церкви, превращается в ничто. Перед ним раскрывается бездна вопросов, на которые необходимо искать ответа самому и, возможно, переворачивать вместе с привычными представлениями всю свою жизнь.
Человек, который отказывался от веры, становился еще опаснее, чем честный фанатик, который отказывался от повседневных номенклатурных радостей бытия; искренний еретик заслуживал более тяжелого наказания, чем тот, кто просто не выдержал искушений и вульгарно украл. И следовательно, нужна была в определенный момент и жертвенная самоотверженность, воплощением которой для этих поколений руководителей была Великая Отечественная война. Кто-то из них воевал самоотверженно, не из-за угрозы жизни, кто-то осторожно и преимущественно в штабах и тылу, – в конечном итоге, хорошие солдаты никогда не ищут повода для героизма, как салаги, – но все тянули свой воз, и каждый, если бы была потребность, был готов потерять все. Только вот это самопожертвование чем дальше, тем больше становилось такой же далекой и нереальной перспективой, как и горизонты светлого коммунистического будущего.
