Иной, возбужденно-нервной тональностью проникнута последняя речь Иванова памяти Скрябина в Большом зале Консерватории в апреле 1920 г., и известная только по дефектной стенограмме. Да, говорит Иванов, как то предвидел и того хотел Скрябин, мир вошел в стихию хаоса, «преступил грань». «Действительно ли, – задается вопросом Иванов, – безумие началось за этой роковой чертой, которая была чертою запрета?
Наоборот, за этой чертой оказался не хаос, который только безумен, наоборот, оказалось, что за этой почитавшейся священной и непереходимой чертой лежит новая сфера сознания человека, но уже не как личности, а как соборного типа, как коллектива[110].
Но слова Иванова об «огромном коллективном мозге», «едином соборном сердце», «торжестве человеческой громады»[111] столь очевидно опровергались реальными событиями, что уже трудно и решить, сколько искренности и сколько экстатического упрямства было в этой последней речи Иванова о Скрябине…
Оба пути дионисийства – путь Ницше, приведший к Сверхчеловеку, и путь Иванова – к Всечеловеку оказались разными путями в похожие тупики европейской культуры.
Жанр «Истории» и ловушки исторического и историко-литературного знания на рубеже тысячелетий
Речь пойдет о тех теоретико-методологических сложностях, с которыми сталкиваются историки и историки литературы, решающиеся выступить в жанре «Истории», максимальном в жанровой иерархии, и о тех неизбежных ловушках, которые им уготовил сегодняшний уровень научного самосознания. Исхожу из опыта историко-литературного, но современная теоретическая саморефлексия обнаружила у двух дисциплин много общих проблем на всех уровнях, и прежде всего в определении концептуальных оснований, реконструкции исторического процесса и его «замыкающего» контура.
В связи с этим крупномасштабным жанром, обнаруживающим и строем, и содержанием, и методами уровень и панораму общего гуманитарного знания, с неизбежностью вспоминаются такие многотомные монументальные сочинения «большого стиля» ушедшей эпохи, как «Всемирная история»[112] или «История всемирной литературы»[113]. «История всемирной литературы» сопровождалась на разных этапах начинавшимися и на разных этапах, вплоть до сегодняшнего дня, заканчивавшимися «партикулярными» «Историями», региональными, национальными. Последние из них, созданные в ИМЛИ РАН, – завершенные трехтомная «История швейцарской литературы»[114], «История литератур стран Латинской Америки» в пяти томах[115], шеститомная «История литературы США»[116], «История литературы Италии» (вышло три тома), двухтомная «История австрийской литературы XX века» (2009, 2010).
Все «большие системы» увековечивали себя в монументальных формах, что-то успевали завершить, что-то нет. Без заключительного, по плану, девятого тома – о XX в. (до конца Второй мировой войны, – периода, сегодня особенно конфликтного для исторического и историко-литературного знания) – осталась «История всемирной литературы». Наступившие изменения прервали работу над проектом.
В мою задачу не входит оценивать ее удачи и неудачи, скажу о другом: какие бы претензии ни предъявлять к недостроенной «Истории», она системна и своей особой системностью отражает другую, стоящую за ней систему со специфическим опытом истории научной мысли того периода.
Формационная теория, нивелировавшая возможные варианты развития, все более утрачивала свой объяснительный потенциал. И как только появлялись «зоны свободы» для научной мысли, не мог не возникнуть неотвратимый вопрос: как сочетать унифицированные «закономерности» и «универсалии» с великим культурным многообразием мира и его истории? Не случайно долгая и непростая дискуссия началась в отечественном востоковедении, обозначив разные уровни вечной коллизии «Запад – Восток». Основной пафос этой дискуссии, развивавшейся на протяжении 1970-х – начала 1980-х годов, при всем различии точек зрения состоял именно в том, как навести мосты, найти «средостения», которые позволят сочетать в единой схематике формационный и цивилизационный подходы. Что же касается литературы, истоки этой дискуссии уходят еще глубже, к 1960-м годам, когда выдающийся историк и знаток мировой культуры, востоковед академик Н. И. Конрад фактически возглавил разработку основной концепции «Истории мировой литературы». Он стремился вычленить соответствующие формационной схематике единые и «обязательные фазы истории культуры»[117] и, соответственно, «обязательные» для всей мировой литературы литературно-эстетические эпохи (Ренессанс, Просвещение и т. д.).
Из сказанного вытекает, что системность «Истории мировой культуры» с неизбежностью эклектична, другой она и быть не могла. В части о древнем периоде преобладает неэксплицированный цивилизационный подход, и здесь немало блистательных очерков. Затем изначально заложенная в «позвоночник» «Истории» формационная линейка направленного прогресса выправляет историю, вместе с тем все больше обнаруживается и универсалистская, а на деле уравнительно-нивелирующая сравнительность и типология, и все более на первый план выходит идеологический принцип. Сегодня новая история, новое тысячелетие так разворотили весь пейзаж истории XX в., что просто трудно вообразить, как сегодня читался бы несостоявшийся том. Но вернемся к исходному тезису: так или иначе мы находимся в рационально организованном пространстве.
А сегодня всякий урок прошлой систематики дорогого стоит – от гегелевской, марксистской, позитивистской до разных теорий цивилизаций (О. Шпенглер, К. Ясперс, А. Тойнби, П. Сорокин, М. Вебер), школы «Анналов», структурализма, феноменологической герменевтики Э. Гуссерля, М. Хайдеггера, Х. Г. Гадамера, синергетики И. Пригожина и И. Стенгерс, теории «пограничных» цивилизаций и т. д.
Из сложения разных систем или их комбинирования новая системность не возникнет, как это не получилось, например, при попытке простого соединения формационной теории с цивилизационным подходом. И на рубеже тысячелетий при переходе из разворошенного и непонятого прошлого в неопознаваемое будущее (конец ли это цикла или новая стадия мировой цивилизации? и будет ли другой цикл или другая стадия?)[118] кризисная ситуация с неизбежностью породила естественный спутник постструктурализма – такую ранее неведомую дисциплину, как хаология, отражающую броуновское движение умов и исканий. Один из ее создателей Ж. Баландье полагает, что хаология в конечном счете направлена на выработку принципов новой упорядоченности. Благими пожеланиями, мы знаем, куда выстлана дорога… Ж. Деррида также думал, что деконструкция предполагает дальнейшую реконструкцию, а вот на реконструкцию деконструктивизм оказался неспособным. Постмодернизм утвердил децентрированность и гетерогенность как всеобщую онтологическую доминанту. Какая уж там систематика!
Но одновременно замечу, что такое мировидение отражает не только состояние умов, оно, в свою очередь, порождено «рассеянием» современного мира в результате кризиса европейской исторической систематики, «державшей» в Новое и Новейшее время основные «схемы» мироустройства, начавшие ломаться во второй половине XX в. в период «деколонизации», а затем претерпевшие еще более глубокую ломку по основной «оси» (Запад – Восток). Сегодня после испугов глобального противостояния, определявшего конфигурацию мировой истории XX в., организованного по классическому принципу бинарности, после казалось бы благополучного разрешения этого кризиса (мир-то выжил!) наступило темное время рассыпания мировой систематики в хаотическую множественность с претендующим на монологизм одним центром – ситуация невозможная для поддержания системности, а значит, ведущая к неизвестно чему… Сегодня в период, который можно обозначить, с одной стороны, как «постформационный», а с другой стороны, как «пост-постструктуралистский», каждый грамм рациональности значит очень много, как и каждая попытка конструктивного системного понимания происходящего, а значит, и прошлого, и возможного будущего.
В этих обстоятельствах по-новому звучит и вопрос: возможна ли новая гуманитарная систематика, в том числе и в жанре «Истории»?
Сегодня едва ли не признаком «политкорректности» стали в предисловиях к «Историям» стыдливо прикрытые извинения за саму попытку написать «Историю». Извинения вполне понятные после того купания в холодной проруби, которую устроил для исторической и историко-литературной наук постструктурализм, заново и с максимальной ясностью поставивший давний вопрос о соотношении субъекта знания, сознания ученого, историка, и объекта изучения – истории, и заново и с максимальной ясностью разъяснивший природу этого вопроса.
