Сегодня едва ли не признаком «политкорректности» стали в предисловиях к «Историям» стыдливо прикрытые извинения за саму попытку написать «Историю». Извинения вполне понятные после того купания в холодной проруби, которую устроил для исторической и историко-литературной наук постструктурализм, заново и с максимальной ясностью поставивший давний вопрос о соотношении субъекта знания, сознания ученого, историка, и объекта изучения – истории, и заново и с максимальной ясностью разъяснивший природу этого вопроса.
В постструктурализме в центре внимания оказалось именно соотношение исторического и литературного «текстов», или дискурсов, – это, конечно, одна из проблем, но крайне красноречивая и наиболее важная для двух дисциплин.
Будем благодарны постструктурализму за купание в проруби – разрушение прошлой систематики; обнажение ее оснований не менее важно, чем поиск новых принципов.
Все постструктуралисты по-разному сформулировали одну и ту же идею: нет никакой исторической истины ни в одном из исторических (историко-литературных) сочинений, а есть «большой рассказ»: «метаповествование» (Ж. Ф. Лиотар), «великое доминантное» повествование (Ф. Джеймисон), которое образуется проблемным полем, или эпистемой, той или иной эпохи; они не продолжают одна другую, а сменяются путем разрывов; т. е. нет ни эволюции, ни становления, ни развития, короче, никакой формы процесса, а есть «разрывная» дисконтинуальность. Эпоха, проблемное поле, «эпистема» пишут рукой историка, итогом оказывается некий литературный текст, образованный ключевыми понятиями, концептами, пучками идей, свойственными тому или иному горизонту понимания.
Поль де Ман подытожил: истории писать невозможно. Отсюда и сегодняшние «политкорректные» извинения.
Не признавая окончательности приговора, отметим справедливость ряда фундаментальных исков.
Перечитаем статью «О некоторых вопросах истории мировой литературы» Н. И. Конрада. Говоря о принципах построения хронологии на основе формационной теории и идее общественного прогресса как последовательно-целенаправленного движения, он выделяет «определяющие» в переходные исторические периоды три текста, образующие, так сказать, сменяющие друг друга «эпистемы»: «О Граде Божьем» Августина Блаженного при переходе от эллинизма к Средневековью, «Божественную комедию» Данте при переходе к Ренессансу и при переходе от Нового времени к Новейшему «Манифест коммунистической партии» Маркса и Энгельса[119]. В статье «О смысле истории» Н. И. Конрад излагает понимание линейно направленного прогресса в духе секуляризованного «спасительного» вероучения в коммунистический «золотой век» человечества.
Что ж, «Манифест коммунистической партии», как и основные тексты социал-демократии, безусловно, – часть проблемного поля эпохи, но только часть, – вариант коммунистического универсализма. Существовал и иной, главный, противостоявший ему, – либеральный. Он-то и оказался более живучим в глобальном противостоянии XX в. двух модернизационных проектов, основанных на разных принципах. Таким образом, европейское проблемное поле XX в. неоднородно и состоит из «андрогинного», сросшегося и взаимодействующего на разрыв единства двух типов – западноевропейского и восточноевропейского (русского) – секуляризованного универсализма, восходящих к универсализму христианскому. Но историк, пишет ли он историю, глядя с одного или с «другого» конца, оперирует только одним доминирующим рядом концептов, а вернее, они пишут за него его рассказ. Как это очевидно из текстов Конрада.
Что же представляют собою эти концепты?
Было в отечественной науке одно, загнанное в угол теоретико-методологическое направление, которое стремилось выстроить другую системность. Речь идет о структурализме Ю. М. Лотмана. Это направление не отставало от Запада, развивалось параллельно постструктурализму, но в ином, противоположном направлении: Лотман до конца верил в возможность построения всеобщей исторической семиотики культуры, и в этом глубинный знак его принадлежности к отечественной традиции, всегда устремленной к осмыслению Целостности.
Лотман предпочитал вести спор на почве работ историков школы «Анналов», в которой уже были заложены и, более того, проявились основные контуры постструктуралистского кризиса.
Самый острый вопрос, в котором пересекались все расхождения: соотношение сознательного и бессознательного, личностного и массового в культуре, в истории. Перевод стрелки вслед за антропологией на бессознательное, ментальное, стереотипное, «повседневное» нарушил тонкий баланс взаимодействия традиционного/инновационного, коллективного/личностного, свойственного европейскому механизму культурообразования. Основные предпосылки постструктуралистского историзма Фуко уже существовали в выводах ведущих теоретиков школы «Анналов». Приводя их ключевые формулы – «история человека без человека» (М. Блок); «почти недвижимая история», «недвижимая история» (Ф. Бродель), – Лотман замечает, что «анналисты», освобождая историю от индивидуального, личностного, от «великих людей», т. е. от случайности, пришли к жесткому детерминизму, напоминающему гегелевский[120]. Личность/случайность оказались оторванными от парности массовость/закономерность.
Особенно непродуктивность такого подхода очевидна, когда он применяется к истории культуры – области господства индивидуально-личностной инициативы, порождающей через кризисное развитие новые феномены. То же самое относится и к собственно историческому процессу, где роль личности оказывается повышенной в ситуациях кризиса. Переводя проблему в область общей теории, Лотман видит ее разрешение не в отказе от доктрины бинарности (а такова исходная позиция постструктурализма), а в тех возможностях, которые открывает для расширения понимания ее объяснительного потенциала теория синергетики. В кризисных ситуациях при разрушении равновесного состояния (т. е. сложившейся систематики) распадается взаимосдерживающее противостояние оппозиций и начинается нелинейное, по терминологии И. Пригожина и И. Стенгерс, бифуркационное развитие, т. е. умножающееся раздвоение оппозиций. Оно завершается через переходные разрешения возникающих противостояний обретением нового равновесия, и значит, системной организации. В начале таких ситуаций инициатива переходит от повторяющегося к случайности, в иной шкале оценок: от массового – к индивидуально-личностному, резюмирует Лотман.
В работе «Культура и взрыв»[121] Лотман противопоставил варианты разрешения кризисной динамики в культурах русской и западноевропейской. Русский вариант работает на основе инверсионной смены оппозиций – этот вариант разрабатывался в множестве работ других авторов и получил названия русской «колебательности», «маятникового» развития и т. п. Но, как предупреждают сторонники такого понимания русской динамики, подобное «топтанье» истории при энтропийном состоянии общества может закончиться и «схлопыванием» оппозиций, т. е. «взрывом» системы и ее распадом. Для западного варианта характерна не инверсия, а медиация, рождающая из оппозиционного противостояния новое, третье, синтезирующее качество. Одним словом, не бинарный, а тернарный вариант.
Подобное, сегодня кажущееся слишком простоватым в отношении русского варианта, толкование логики инверсионного механизма, преодолевалось в работах А. С. Ахиезера последних лет. Он существенно углубил понимание этого механизма, разработав категорию медиации как механизма взаимодействия оппозиций непременно через «диалогические» отношения, т. е. через их взаимодействие, что приводит не к простым «кувыркам» оппозиций, а к наращиванию опыта, новых «смыслов» и новых возможностей в исторических «разрешающих» ходах (это, впрочем, не исключает и возможности трагических коллизий, если в культуре нарастает энтропийное качество)[122].
Однако все приведенные варианты сегодня уже, кажется, не удовлетворяют. Упоминавшаяся хаология, помимо всего прочего, есть отражение вызревшего понимания такой сложности историко-культурного комплекса, которая намного превосходит мир физических закономерностей (на его изучении и основывалась теория И. Пригожина и И. Стенгерс) – и не случайно именно гуманитарная сфера в последние годы стала источником импульсов для общей теории развития, в том числе в области точных наук.
Вот что пишет М. С. Каган: антропосоциокультурные системы «не бинарны по своему строению, а тернарны, тетрарны и т. д., не однородны по их субстрату, а разнородны, не одноуровневы, а многоуровневы, это позволяет назвать их не просто “сложными”, а “сверхсложными”». И далее словно отвечая Лотману и Пригожину: «Не очевидно ли, что здесь следует говорить не о состояниях бифуркации, а о полифуркации, и соответственно о многолинейном, а не просто “нелинейном” движении»[123].
