Эта критическая рефлексия носила характер философских размышлений, предназначенных для узкого круга избранных, и на первый взгляд не была направлена непосредственно против фундаментальных оснований традиционной римской культуры. Однако в действительности философское (и в данном случае девиантное) мышление, будучи чуждо традиционным ценностям римской культуры, вело к необратимым изменениям римской ментальности.
В свете сказанного примечательно, что наиболее остроумным и рассудительным критиком римских религиозных институтов выступил республиканец Цицерон, то есть человек, бывший сторонником сохранения традиционных римских политических ценностей. В глубине души понимая, однако, что сохранение прежней (республиканской) формы правления невозможно без сохранения традиционных форм римской религиозности, Цицерон вслед за своими предшественниками приходит к своеобразному «двойному стандарту». Религию следует оставить народу, аристократам же, как людям просвещенным и вынужденным по роду своей государственной службы сплошь и рядом нарушать некоторые обязательные религиозные установления, можно позволить рациональное, целесообразное, демифологизированное мышление. Но при этом принципиально важно, чтобы рациональность была удержана людьми, стоящими у руля государства, и не распространилась в народе: «Между тем, судя по всему, дивинация не существует, а существование богов сохранить должно (выделенный курсив мой — А.З.)» [Цицерон, О дивинации, 257]. (Под дивинацией здесь понимается некоторая общая эссенция, лежащая в основе гаданий, знамений и предсказаний, вера в онтологическую значимость которой являлась неотъемлемой чертой римского чувства нуминозного.)
Кредо Цицерона, «Кто хорошо сообразит, того сочту пророком наилучшим я» [Цицерон, О дивинации, 246], будет впоследствии не раз и не два проникать в европейское мышление в различных формах и приводить в движение целые пласты культуры.
Цицерон мыслит девиантно и понимает это, поскольку, как сам признает, лишь отсутствие посторонних слушателей гарантирует их с братом от недоброжелательного отношения. Цицерон предлагает умеренно рациональный проект переосмысления традиционных римских ценностей, не понимая, что рано или поздно реализация этого проекта приведет к переписыванию гражданских законов, к устранению республиканской формы правления и, в конечном итоге, к крушению тех самых политических идеалов, которые он отстаивал в многолетней борьбе против диктатуры Гая Юлия Цезаря. Так девиантное мышление, рационализируя культурную форму, в которую погружено и от которой стремится оттолкнуться, расчленяет магические причинно–следственные зависимости и ведет культуру к новому витку становления на базе новой модели причинно–следственных зависимостей: умопостигаемой, рациональной.
Рассматривая взаимоотношения девиантного мышления с институтами легитимации, уместно вспомнить о том, что из наличных культурных артефактов мы имеем дело по преимуществу с текстами, то есть с языком и с семиотическими системами, которые через язык выражаются. Лиотар справедливо отметил, что институты легитимации — это в первую очередь культурные механизмы, направленные на установление допустимых границ языка в целях достижения консенсуса внутри культуры. И, с другой стороны, «Консенсус, который позволяет очертить такого рода знание и различать того, кто знает от того, кто не знает (иностранец, ребенок), составляет культуру народа.» [Лиотар, 53] Однако, «Сегодня нам известно, что граница, которую ставит институция потенциалу языка, на «деле» никогда не была установлена (даже, когда формально она имеется). Эта граница сама скорее является промежуточным результатом и ставкой языковых стратегий, применяемых как в, так и вне институции.» [Лиотар, 50]
Важно, что указанная Ж. — Ф. Лиотаром граница становится промежуточным результатом и ставкой языковых стратегий не ранее чем возникает игра, в которой таковые стратегии применяются. В период с VIII по III в.в. до н.э. институты легитимации в Риме были настолько сильны, а провозглашаемые и оберегаемые ими ценности настолько самоочевидны, что римская культура существовала в условиях магического консенсуса. С другой стороны, семантическое пространство культуры и, соответственно, знаковая наполненность ментальности были весьма бедными. Можно утверждать, что граница, поставленная потенциалу языка Законами XII таблиц и вердиктами Верховных понтификов, долгое время предоставляла римской ментальности «зону отчуждения» вполне достаточных размеров для того, чтобы любые мыслительные операции даже в результате случайных девиаций и близко к указанной границе не приближалась.
Потребовались несколько веков неспешного и внешне незаметного плавного развития культуры в рамках устойчивой системы ценностей, потребовался «взрыв» II в. до н.э., сопряженный с резким вторжением в пространство римской культуры чужеродной семиотической системы греков, чтобы ценности римской культуры изменились. Искусство и философия, которые, как оказалось, могут служить партийным интересам, материальные ценности, которые конвертируются не в государственную магическую казну, а в личные сенсибильные жизненные блага и удовольствия, боги, волей которых можно пренебречь, оставив им лишь полицейские функции удержания в повиновении плебса — эти прочтения культуры и стали первыми языковыми стратегиями в точном смысле слова, которые определяли морфологию римской цивилизации в течение последующих пяти веков.
Ценностные ориентации греко–римской и христианской культур
Как было показано, современные раннему христианству религии и учения квалифицировали его преимущественно как ересь или секту, чья деятельность опасна для социокультурной целостности и Иудеи, и Римской империи.
С другой стороны, само христианское учение в этот же период отнюдь не являлось какой–либо унитарной, догматически оформленной целостностью, которая могла бы быть названа церковью в собственном смысле этого слова. В I–V в.в. христианство пребывало в состоянии длящегося творческого становления. В свете этого методологически корректным представляется рассматривать процесс развития христианства этого периода не как борьбу предзаданной ортодоксии с искажающими ортодоксальную догматику еретическими учениями, а как взаимообусловливающее сотворчество, в котором на равных правах участвовали адепты нескольких «версий» христианства, гностики–христиане, гностики–язычники, манихеи, неоплатоники и иудеохристиане.
О католическом (в собственном смысле этого латинского, заимствованного из греческого языка, слова «catholicus», которое обозначает принадлежность к официальной «вселенской» церкви и ортодоксальность взглядов) христианстве можно говорить только начиная с Первого Вселенского собора в Никее (325 г.).
Постановления собора о догматических вопросах и принятие первого Никейского символа веры были подкреплены и гарантированы политическим авторитетом римского государства, официальной религией которого христианство становится в это же самое время. Именно в IV в. начинают появляться такие сочинения, как «Церковная история» Евсевия, сам факт возникновения которых свидетельствует о зарождении самосознания католического, ортодоксального христианства как культурной целостности, обретшей свое воплощение в церковных институтах.
По поводу культурной среды, в которой формировалось христианство, и степени ее «духовной насыщенности» не существует единой точки зрения. Между тем, всеми исследователями (в том числе и внецерковной, внерелигиозной и вовсе атеистической ориентации) признается определяющая роль христианства в формировании как идеационального ядра, так и морфологии европейской культуры по меньшей мере на отрезке V–XVII в.в. То же следует отнести и на счет морфологии динамических процессов в культуре, происходивших на протяжении указанного времени.
При этом, когда речь идет о влиянии христианства на европейскую культуру, подразумевается влияние не только и не столько церкви и ее организации, сколько легитимированного духовными и светскими властями семиотического космоса, культурных паттернов (термин Кребера), ментальных структур и «автоматических» (в смысле спонтанности, неотрефлектированности) мыслительных шаблонов, в рамках которых, посредством которых или по крайней мере в соотнесенности с которыми человек Средневековья стремился к достижению и зачастую достигал гармоничной личностной самореализации.
Если рассматривать христианство в Римской империи в качестве «культуры в культуре» или, что более корректно, в качестве зародыша идеациональной культуры, развивающегося в пространстве смыслов культуры сенсуалистической, необходимо определиться с тем, что собой представляла «внешняя», греко–римская ментальность на рубеже нашей эры. И, с другой стороны, обрисовать систему ценностей «внутренней», христианской «культуры в культуре». Это позволит понять, от чего отталкивалась и к чему продвигалась средиземноморская культура и, в дальнейшем, рельефно обозначить роль девиантного мышления в процессах культурной динамики.
