Хотя пожарник, конечно, одет в обыкновенную шинель, автор пишет, что он был "закутан в серое солдатское пальто", как будто в тогу. Свидригайлов только здоровается с пожарником, а тот немедля отвечает, что "здеся не места", будто ему ведомы невысказанные людские желания. Когда Свидригайлов достает револьвер, неуязвимый - а судя по поведению, и неустрашимый - Ахиллес даже не шевелится, будто он заведомо знает, что опасность грозит не ему. Встрепенулся он лишь после того, как Свидригайлов приставил револьвер к своему виску. Реальный персонаж, пожалуй, только тут бы и успокоился...
Уже две тысячи лет евреи в сознании христианских народов маячат свидетелями неясно чего, неизвестно зачем, так что даже лица их приобрели устойчивый "отпечаток вековечной скорби". Они неотступно присутствуют при всех мало-мальски значительных событиях, и это их провиденциальное присутствие канонически признается христианской (греко-римской) церковью и недвусмысленными высказываниями ее основоположника - св. Павла. Хотя добросовестный христианин ни при каких обстоятельствах не может от этого свидетельства отвертеться, и потому писатель в соответствии с духом учения церкви вынужден впустить еврея на страницы своего романа, ничто зато не мешает ему иронизировать, обыгрывая нелепое сочетание греко-римской каски, символизирующей вечное небесное достоинство его роли, с еврейским акцентом, подчеркивающим его сегодняшнее земное ничтожество, не позволяющее даже правильно понять эту роль.
Таким образом, ключом к сцене является не сам еврей-пожарник - фигура скорее анекдотическая, карнавальная - а его непроизвольная связь с учением Церкви. Самоубийство Свидригайлова, не будучи достаточно мотивировано в романе, серьезно мотивировано этим учением.
БЛАЖЕННЫЙ АВГУСТИН И ЗЕМНОЙ ОПЫТ
Христианская церковь, благодаря блаженному Августину, еще с V в. н.э. приняла взгляд, утвердившийся ранее в иудаизме, согласно которому зло не обладает самостоятельным существованием и, следовательно, метафизически восторжествовать не может. Только Бог-Свет-Добро существует в вечности самодостаточно и абсолютно. Соответственно, только доброе начало выступает творчески созидательно и вдохновенно.
Напротив, существование Сатаны-Тьмы-Зла зависимо, локально и временно, а потому творения его мимолетны и неустойчивы:
"...Лице Господне против делающих зло, чтобы истребить с земли память о них... Убьет грешника зло, и ненавидящие праведного погибнут... "
" Им - дорога в бездну и к смешению, ибо они склоняются к тому, чего нет, чего и быть не должно. А Богу... принадлежит все сущее и все, что имеет быть. Ему ведомы дела вечности."
Поэтому Добру и Свету очевидно принадлежит конечная победа: "Воссияет Свет горний, и Тьма не обымет его!"
Как физику, мне бы хотелось сказать: тьма не сможет обнять света, потому что тьма - это просто отсутствие света, а не наоборот. Однако сама эта научная констатация вовсе не является независимой опытной истиной, а представляет собою результат развития системы идей, основанной как раз на предшествующей богословской аксиоме.
Это значит, что вся наша цивилизация, построенная на строго монистическом, августинианском принципе не может признать тьму чем-то, способным активно противостоять свету, а только ничем, пространством куда не попал свет. Понимаем ли мы добро, как некую упорядоченность - гармонию (отсюда и популярное сближение Добра и Красоты) - или даже как кусок хлеба - вещь, добро-богатство, субстанция - протянутый голодному, в обоих случаях это нечто, что мы признаем ценностью.
Зло, в таком рассмотрении, не может быть ни, конечно, материей, ни даже враждебным порядком ( ибо всякий истинный порядок - благо), а только лишь случайным, хаотическим нарушением порядка - энтропией - бессмысленным шумом, не имеющим ни материальной, ни информационной ценности. Так как конкретное зло зачастую выглядит все же привлекательно, оно, по-видимому, обманывает наши чувства, лжет.
Разрушения, войны, социальные бедствия видятся последовательному монисту не стратегией Зла, а отсутствием стратегии, недостатком нашего предвидения. Рамбам (Маймонид) настаивал, что Дьявол - не более чем метафорическое выражение. Эйнштейн выражал ту же мысль, утверждая, "что природа сложна, но не злонамеренна". Т.е. у человечества в целом нет Врага. Во вражде же людей между собой нет и не может быть абсолютной правоты. Человеческая правота всегда относительна.
Конечно, в пределах такого мировоззрения существование "империй Зла", "царств мрака" и "воинств Сатаны" онтологически иллюзорно и заведомо ограничено лишь местом и временем, которые не пронизывает Божья воля и куда не проник поэтому Божественный свет.
Но разве есть такая область, куда не проникает Божья воля?
Есть, конечно. Такой областью является область свободной воли человека.
Бог дал человеку свободу воли для того, чтобы он самостоятельно выбирал между добром и злом. Для этого Он скрыл также от человека (во времени, не в вечности, но наша земная жизнь ограничена временем) свою волю - затенил от него свой свет - чтобы этот выбор действительно оставался свободным. Если бы Божественный свет пронизывал человека насквозь, негде было бы в нем уместиться злу. И человек тогда был бы не человеком, а ангелом, которые, говорят, состоят из одного света.
Поэтому теоретически понятия добра и зла в нашей цивилизации чисто человеческие. Мы не сердимся на землетрясения и не осуждаем хищников. В природе зла нет. Потому что у природы нет свободы воли.
В человеке же есть. В отдельном человеке и в обществе.
В истории в каждый данный момент творится человеческий выбор, и потому она полна зла. Однако, так как цель Истории (ибо теоретически наша история имеет цель) - победа вечного над временным, все злое непрочно и недолговечно (правда, относительно сроков есть большие расхождения), по существу призрачно, а доброе, напротив, нетленно и непреходяще, потому что только оно истинно:
"Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены, и, как злак зеленеющий, увянут. Уповай на Господа и делай добро, живи на земле и храни истину... Кроткие наследуют землю, и насладятся многообилием мира." (Псалмы, 36,1-11).
Иудео-христианская цивилизация, конечно, никогда не достигала такой теоретической высоты в полноте. Сам блаженный Августин признавал существование ангелов, а также, кажется, демонов, непоследовательно приписывая и им свободу воли. Люди на всех языках то и дело склоняли слова Дьявол, Сатана, Искуситель, Велиал и т.п., как если бы они на самом деле были манихеями или последователями Заратустры.
Вожди и священники всех народов так энергично проклинали Зло, что впору было в него поверить. Как будто и в самом деле существовал в мире Некто еще, кроме Бога, благого и непорочного, кто злоумышлял, направлял, подсказывал, завлекал, а то и споспешествовал в наших, не всегда благовидных, земных делах. На него, естественно, и обрушивалось все людское негодование:
"Поношение на Сатану в его греховных умыслах, и да будет он проклят ради мерзкой власти его. Поношение на всех духов этого сборища в их умыслах Велиаловых, и да будут они прокляты ради служения нечистоте. Воистину, они - община Тьмы... "
(Кумранские рукописи - "Устав Войны").
Вопреки всем декларациям идеологов о всесилии любви, зло в жизни формирует действительность с такой впечатляющей силой и живостью, что невольно зароняет в душу сомнение в августинианском монистическом принципе. Люди зачастую творят зло с такой силой убеждения, что возникает сомнение в самой их способности к добру. Злак зеленеющий вянет в свое время, а злому человеку сроки не установлены...
Почему так приятно читать "светлого" Льва Толстого? - Отчасти потому, что он эти сомнения успешно рассеивает ... А "мрачный" Ф.М. Достоевский их до подлинного ужаса сгущает.
Если злой герой Толстого, допустим наглый дуэлянт Долохов из "Войны и мира", в ходе изложения обнаруживает вдруг нежную душу, уязвленную бессердечием общества, и таким образом как бы обращается в потенциально доброго, то злой герой Достоевского, скажем, Федор Карамазов - отец, пребывает в своем злом состоянии, как естественно присущем, и даже бросает тень сомнения на самую возможность доброты в мире вообще и в человеческой натуре в частности:
"Знаете, благословенный отец, вы меня на натуральный-то вид не вызывайте, не рискуйте... Это я, чтобы вас охранить, предупреждаю."
Самый сильный (едва ли не любимый) герой Достоевского, Ставрогин в "Бесах", признается, что "канонически верует в Дьявола". И вся его "община Тьмы", от профессионального интригана Петра Верховенского до "жидка Лямшина" с "полячишками", "замышляя тщетное", рабски следует за ним "ради служения нечистоте".
