Очень любопытно, как язык отражает наше коллективистское мышление. Мы напоминаем друг другу: «Помни, что „я“ — последняя буква в алфавите». У тех же англичан их «я», которое обозначается буквой «I», мало того что стоит далеко не на последнем месте, оно ещё и пишется с заглавной буквы. Может, это оттого, что латинская буква «i» малозаметна и её можно просто проглядеть при чтении, но, скорее всего, причина тут в том, что англичане очень уважают личность.
Той же причиной можно объяснить такую большую роль, которую в английском языке, в отличие от русского, играет артикль. Неопределённый артикль относит предмет к какому-либо классу, но в этом классе он подчёркивает, что перед нами отдельный, самостоятельный объект: It is a man. Ну а определённый, тот и вовсе выделяет объект из всех существующих в мире: It is the man. Собственно говоря, у русских тоже есть способы отнесения объектов к классу или их выделение («тот», «некий», «какой-то», а в молодёжном жаргоне есть ещё «типа»: «Это у тебя, типа, чемодан?»), но их роль по сравнению с английскими артиклями незначительна. Часто вполне можно обойтись и без этих слов. В английском — ни в коем случае. Сравните: «Отворилась дверь, и вошёл мальчик». Англичане поставили бы перед мальчиком неопределённый артикль: вошёл «какой-то» мальчик: The door opened, and a boy came in. А вот «Отворилась дверь, и мальчик вошёл». Здесь русские имеют в виду определённого мальчика, в английском артикль будет определённый: The door opened, and the boy came in. To есть русские с помощью порядка слов выразили то же, что англичане с помощью артикля. А всё-таки специального средства у нас для этого нет.
Английские притяжательные местоимения тоже выполняют похожее действие. В русском языке звучит «На головы они надели шляпы». По-английски непременно надо указать, чьи это шляпы и чьи головы: They put their hats on their heads. Буквально: «Они надели свои шляпы на свои головы». Русским смешно, а для англичан важно указать права личности на определённые предметы, даже если эти предметы — их собственные части тела.
В английском чаще, чем в русском, употребляется страдательный залог, что парадоксальным образом свидетельствует об активности английского языкового сознания. Русские скажут «За доктором послали», то есть сообщается, что некто таинственный неизвестно кто совершил данное действие. Соответствующая английская фраза выставляет доктора гораздо более активной фигурой: The doctor was sent for, буквально «Доктор был послан за». Английский доктор — подлежащее, главный член предложения.
А.А. Мельникова идёт ещё дальше. Она обратила внимание на одну из самых трудных для иностранцев сторон русского языка: сложнейшие способы согласования. Я видел рекламу узбекского ресторана: красивыми буквами на круглом щите было выведено: «Очень вкусный узбекский еда». Ни один русский, самый неграмотный, такой ошибки бы не сделал, он автоматически, с рождения, усвоил правила согласования прилагательных в зависимости от рода существительного. А в узбекском такого нет, как и в английском, отсюда и ошибка.
Говорят, один немец недоумевал и всех спрашивал, как по-русски сказать правильно: «У рыбей нет зубей», «У рыбов нет зубов» или «У рыб нет зуб»? Бедняга не учитывал, что у наших существительных несколько типов склонений, и поэтому, хотя перед ним был один и тот же падеж — родительный множественного числа, сказать «у людей» можно, а «у рыбей» — нельзя, «у зубов» — пожалуйста, но не «у рыбов» и, наконец, «нет зуб» тоже не говорят, хотя «нет рыб» правильно.
Так вот, упомянутая выше А.А. Мельникова пишет: «Мне кажется, что именно столь сложный вид согласования в языке (…) продуцирует и сложный способ психологического и общественного согласования».
Пожалейте иностранцев, пытающихся выучить русский: им необходимо понять, что вызубрить все типы склонений и согласований по роду, числу и падежу мало. Надо ещё разобраться в русской психологии и социальных отношениях.
Труднее, мне кажется, понять свободный порядок слов русского предложения. Англичанин и русский могут сказать «Охотник убил медведя», но первый не может поменять местами охотника и медведя, потому что оба слова по форме одинаковы в разных падежах, то есть буквально получается что-то вроде «охотник убил медведь», и если поменять порядок слов, жертвой станет уже неудачливый человек, а не зверь. Примерно то же у нас в предложениях, где винительный и именительный падежи совпадают: «мать любит дочь» — совсем не то же, что «дочь любит мать», «танк обстрелял дот», «весло задело платье» и т.д. Хотя с помощью интонации мы можем изменить смысл и тут, сделав ударение на «мать» или на «дочь».
Да, но всё ли равно сказать по-русски «Медведя убил охотник», «Охотник медведя убил» или «Убил медведя охотник»? Сообщение, кто кого убил, во всех случаях одно и то же, но оттенки-то всё-таки разные, акцент делается на разных вещах.
Поэтому сказать, что русские здесь как-то более небрежны по сравнению с англичанами, наверное, нельзя. Даже, пожалуй, наоборот: с помощью порядка слов мы в состоянии выразить более тонкие оттенки, чем англичане.
Очень занятно получилось у нас с множественным числом. Почему-то «один дом» — это «один дом», «два дома» — это уже множественное число, но отчего-то «пять» уже не «дома», а «домов».
Разгадка — в существовании в своё время в русском, как и во всех других индоевропейских языках, не двух, а трёх чисел: единственного, множественного и двойственного. Двойственного — это когда вы говорите не о многих, а всего о двух предметах. То есть наши предки о себе говорили, естественно, в единственном числе, а если о себе и ещё о ком-то одном, то употребляли двойственное число. Получалось что-то вроде «мы двое». Опять же к собеседнику, если он один, обращались «ты», а если перед говорящим стояли два человека, то к ним надо было обращаться в двойственном числе — «вы двое». Если трое и больше — во множественном. Такая вот сложная система.
Почему такое особое отношение к двум объектам? Очень может быть, это правило восходит к тем совсем уж незапамятным временам, когда первобытный человек только учился считать. Конечно, это было время, когда не существовало ни русских, ни англичан, ни вообще кого-либо из современных народов. А вы обратили внимание, что так же учится считать ребёнок? Сперва он видит себя и маму, а это «два». Потом он понимает, что у него две руки, две ноги, два уха, два глаза и так далее. И нужен целый сдвиг в его сознании, чтобы добраться до цифры «три», после чего всё уже идёт гораздо быстрее.
Вот откуда одна форма для обозначения числа «два» и другая — для «пять» и больше.
Да, но тогда почему у нас одна форма не только у «два дома», но и у «три дома», и «четыре дома»? Почему не так: «один дом» — «два дома», а дальше уже «три домов», «четыре домов», «пять домов» и т.д.?
Скорее всего, когда двойственное число из русского языка исчезло, его особенность забылась и соответствующая форма «расползлась» и на два следующих числа.
Ещё одна головоломка для иностранцев: извольте запоминать окончания существительных в зависимости от стоящего перед ними числительного. То ли дело у англичан: one book — two books, three books и т.д., любое числительное больше, чем «один», заставляет существительное принимать одну и ту же форму — окончание множественного числа -s. Просто и логично.
И всё ведь ещё хуже: если в русском языке перед вами большая цифра, но она оканчивается на «один», «два», «три» или «четыре», то окончание опять будет такое же, как когда-то было у двойственного числа: «сто тридцать один дом», «сто тридцать два дома», «сто тридцать четыре дома», но «сто тридцать пять домов».
Нет, если бы я был «негром преклонных годов», я бы русский выучить не смог, даже зная, что «им разговаривал Ленин»! Ленину было хорошо, он ко всему этому привык в раннем детстве…
Какой вывод можно сделать на основании того, что русская грамматика такая разнообразная и запутанная? По мнению А.А. Мельниковой, вывод получается очень далекоидущий: в отличие от многих других языков, русский отражает такое национальное сознание, в соответствии с которым мир предстаёт неструктурированным, неорганизованным, непредсказуемым, в котором может случиться всё что угодно. Кардинальное отличие от рационального, тщательно структурированного сознания жителя Западной Европы.
Рассказывают, что, когда великий философ Иммануил Кант выходил на прогулку из своего дома в Кёнигсберге, бюргеры сверяли по нему часы: «О, герр Кант вышел из дома, значит, сейчас ровно полдень!» А вы так могли бы?
Именно вследствие русского самосознания мы и имеем дело с такими словами и выражениями, как «авось», «а вдруг», «на всякий случай», «мало ли что» и др. Ничего подобного нет у западноевропейских народов. А ведь двойственное число в языке когда-то существовало и у них.
К сожалению, грамматика национального языка редко становится предметом интереса для культурологов. Как видите, напрасно.
