Когда встречаем группу индейцев, устанавливается другой привычный порядок: перепись, выяснения, как на их языке называются части тела, термины родства, определение родословных, составление описи имущества. При этом я чувствую, что, убежав от бюрократии, сам становлюсь бюрократом. Дождя нет уже пять месяцев и вся дичь покинула эти места. Мы бываем счастливы, если нам удается подстрелить тощего попугая или поймать большую ящерицу тупинамбис[79], которую мы варим вместе с рисом; иногда печем прямо в панцире сухопутную черепаху или броненосца, имеющего темное жирное мясо. Но чаще всего приходится довольствоваться тем самым сушеным мясом, которое приготовил для нас несколько месяцев назад мясник в Куябе. Каждое утро мы раскладываем на солнце и проветриваем толстые, кишащие червями листы этого мяса, а на следующий день обнаруживаем их в том же самом состоянии. Правда, один раз кто-то убил дикую свинью. Недожаренное, с кровью мясо оказало на нас более возбуждающее действие, чем вино. Каждый съел не меньше фунта, и тогда я понял, чем объясняется распространенное среди многих путешественников мнение о прожорливости «дикарей». Достаточно хоть немного пожить их жизнью, чтобы испытать ненасытный голод и понять, что его утоление приносит нечто большее, чем насыщение, — счастье.
Постепенно пейзаж меняется. Древние кристаллические или осадочные породы, которые выходят на поверхность в центральной части плато, уступают место глинистым почвам. Саванна сменяется зоной сухого леса с ореховыми деревьями (но не нашими, а бразильскими Bertholletia excelsa) и с большими деревьями копаифера, вырабатывающими бальзам. Прозрачные ручьи становятся мутными из-за желтой и гнилостной воды. Повсюду виднеются изъеденные эрозией косогоры, у подножия которых простираются болота, заросшие высокой травой сапезаль и рощами пальмы бурити. Наши мулы, топая по их берегам, продираются через заросли диких ананасов, на которых растут небольшие плоды желто-оранжевого цвета с мякотью, изобилующей множеством больших черных зернышек. По вкусу они напоминают нечто среднее между культурным видом ананаса и великолепной малиной. От земли поднимается запах, которого я не ощущал уже несколько месяцев, — запах теплого шоколадного настоя. Его испускает тропическая растительность и органический распад.
От последнего уступа плато, отвесно падающего к телеграфному посту Баран-ди-Мелгасу, начинается прерия.
И вот, насколько хватает глаз, перед нами протянулась долина Машаду (Жипарана. — Г. М.), а за нею — амазонский лес, который простирается на полторы тысячи километров до границы с Венесуэлой. В окрестностях Баран-ди-Мелгасу некоторые участки прерии с зеленой травой окружал влажный лес, откуда доносились громкие трубные звуки жаку, птицы-собаки. В течение трех дней мы ходили на охоту в лес и возвращались в лагерь, нагруженные дичью. Нас охватило какое-то исступление: мы только и занимались тем, что готовили пищу и ели. Отныне у нас не будет недостатка ни в чем. Тщательно сберегаемые запасы сахара и спиртного растаяли моментально. Из амазонской пищи особенно вкусны были токари, или бразильские орехи, сердцевину которых можно растереть до белого соуса или жирного крема.
Вот список наших гастрономических упражнений, который я обнаружил в своих заметках: колибри, поджаренные на брошетах и подающиеся в горящем виски; хвост каймана, поджаренный на решетке; жареный попугай, подающийся в горящем виски; рагу из дикого индюка и почек разных пальм в соусе из токари и с перцем; жаку в жженом сахаре.
После этого разгула и мытья (во время путешествия мы порой по нескольку дней не могли снять комбинезоны) я начал строить план относительно второй части путешествия. Отныне я решил передвигаться по рекам, а не по заросшим лесным просекам. У меня осталось всего семнадцать быков из тридцати одного, с которыми мы начинали путешествие, да и они в таком состоянии, что уже не могут идти дальше.
Мы делимся на три группы. Начальник отряда и с ним несколько человек пойдут сухопутным маршрутом до первых поселков серингейрос, где он надеется продать лошадей и часть мулов. Другие останутся в Баран-ди-Мелгасу с быками, чтобы те могли восстановить силы на пастбищах с сочной травой. Эту группу будет возглавлять Тибурсио, старый повар, которого все любят. Когда быки восстановят силы, отряд возвратится по прежней дороге в Утиарити. Будем надеяться, что это произойдет без затруднений, ибо животные пойдут налегке, а дожди, которые скоро начнутся, превратят эти пустынные пространства в зеленую прерию.
Наконец, научный персонал экспедиции и остальные люди возьмут на себя заботу о багаже, который они доставят на пироге до обитаемых районов, где мы расстанемся.
Сам я рассчитываю перейти в Боливию через реку Мадейру, пересечь эту страну на самолете, вернуться в Бразилию через Ко-румбу и оттуда возвратиться в Куябу, а затем примерно в декабре оказаться в Утиарити. Там я встречусь со своим отрядом, чтобы завершить дела экспедиции. Начальник поста в Баран-ди-Мелгасу одалживает нам два галиота (легкие дощатые лодки) и гребцов. Прощайте, мулы! Теперь остается только спуститься по течению реки Машаду. Забыв, что сухой сезон кончился, мы в первый вечер не позаботились найти укрытие от возможного дождя и подвесили гамаки между деревьями на берегу. Гроза разразилась среди ночи с грохотом скачущей галопом лошади. Прежде чем мы проснулись, гамаки наши уже превратились в ванны. Мы наскоро развернули брезент и спрятались под ним, потому что растянуть его в этом потопе было невозможно. О сне не могло быть и речи. Присев на корточки в воде и поддерживая брезент головами, мы все время вынуждены были следить за тем, чтобы складки брезента не наполнялись водой, и спешили вылить ее прежде, чем она протечет насквозь.
На следующий день дождь продолжал лить, и мы плыли на пост Пимента-Буэну, непрерывно выливая из лодок воду. Этот пост расположен при слиянии одноименной реки с Машаду. Там жило человек двадцать: несколько белых из внутренних территорий и индейцы, работавшие на линии, — кабиши из долины реки Гуапоре и тупи-кавахиб с реки Машаду. Вскоре я получил о них важные сведения. Одни касались ведущих первобытный образ жизни людей тупи-кавахиб, которых на основании прежних сообщений считали уже исчезнувшими, другие — одного неизвестного племени, которое жило, как говорили, в нескольких днях пути по реке Пимента-Буэну. У меня тотчас же возник план разведать эти места, но как это сделать?
И вот мне представился благоприятный случай. На посту остановился один бродячий торговец, по имени Бахья, который каждый год совершал далекое путешествие: он спускался до реки Мадейры, запасался товарами в прибрежных складах, поднимался в пироге по Машаду, а затем по реке Пимента-Буэну. Там по знакомой ему тропинке он три дня тащил пирогу и груз через лес до маленького притока реки Гуапоре, где сбывал свой товар по бешеным ценам, так как местность, где он заканчивал свой путь, совершенно не снабжалась.
Бахья заявил, что готов подняться по реке Пимента-Буэну дальше того места, где кончался его обычный маршрут, при условии, что я заплачу ему товарами, а не деньгами. Это была выгодная для него сделка, поскольку цены амазонских оптовиков выше тех, по которым я делал покупки в Сан-Паулу. Я ему уступил несколько кусков красной фланели, к которой чувствовал отвращение с тех пор, как в Вильене произошел такой случай. Я преподнес красную фланель индейцам намбиквара, а на следующий день увидел, что в нее с головы до ног закутаны буквально все, не исключая собак, обезьян и прирученных кабанов. Час спустя, когда в лагере вдоволь насладились этой выходкой, куски фланели оказались разбросанными по бруссе, и на них никто больше не обращал внимания. В свое импровизированное путешествие по реке я взял две пироги, четырех гребцов-индейцев и двух наших людей.
Ничто не может воодушевить этнографа больше, чем перспектива попасть первым из белых в какую-нибудь общину аборигенов. Уже в 1938 году это высшее вознаграждение было возможно лишь в нескольких регионах мира, причем все их легко было сосчитать по пальцам одной руки. С тех пор эти возможности еще более сузились.
Итак, я смогу испытать ощущение путешественников прежних времен и тем самым понять, что испытало человечество в пору Великих открытий, когда оно совершенно неожиданно для себя узнало, что составляет лишь часть целой обширной системы, и, дабы познать себя, оно сначала должно рассмотреть свой неузнаваемый образ в том зеркале, осколок которого, забытый прошедшими веками, вскоре бросит для меня одного свой первый и последний отблеск. Уместен ли подобный энтузиазм в XX веке? Как бы ни были плохо изучены индейцы с реки Пимента-Буэну, при встрече с ними я не мог испытать того потрясения, которое выпало на долю таких великих путешественников, как Лери, Штаден, Теве, четыреста лет назад вступивших на бразильскую землю. Мы уже не увидим того, что предстало перед их глазами. Цивилизации, которые им довелось наблюдать первыми, хотя и развивались по иным линиям, чем наши, все же достигли своего совершенства, соответствующего их природе. Общества же аборигенов, которые мы можем изучать сегодня (а нынешние условия было бы иллюзорно сравнивать с теми, что превалировали четыре века назад), несмотря на их удаленность и изолированность, были сражены тем чудовищным катаклизмом, которым стало для этой столь большой и столь невинной части человечества развитие западной цивилизации.
