Это содружество стихий простиралось и на живых существ. Для своего существования индейцы нуждаются в огромных пространствах. Но здесь изобилие животных свидетельствовало о том, что в течение десятилетий человек был бессилен поколебать естественное равновесие. На деревьях висело, пожалуй, больше обезьян, чем листьев. Стоило только протянуть руку к выступающим из воды скалам, и она тут же натыкалась или на черных как смоль крупных диких индюков с янтарным или коралловым клювом, или на синие, переливающиеся муаром крылья жакамина. Птицы от нас не убегали. Когда я созерцал эти живые драгоценности, бродящие среди струящихся лиан и потоков листвы, перед моим взором вставали те картины Брейгеля, где рай изображался в виде трогательной близости между растениями, зверями и людьми.
На пятый день после полудня, увидев узкую пирогу, причаленную к берегу, мы поняли, что прибыли на место. Негустая рощица подходила для лагеря. Индейская деревня находилась в километре от берега. На залеже, имеющей яйцевидную форму, располагались огород и три коллективных хижины полусферической формы; над каждой возвышался наподобие мачты центральный столб. Две главные хижины стояли друг против друга по краю площади для церемониальных танцев. Третья располагалась поодаль, и от нее через огород к площадке вела тропинка.
Население деревни состояло из двадцати пяти человек; кроме них мы встретили еще мальчугана лет двенадцати, который говорил на другом языке. Я понял, что он был пленником, захваченным на войне. Однако жители деревни обращались с ним так же, как и со своими детьми. У мужчин и женщин губы были проткнуты вставкой из застывшей смолы, похожей по виду на янтарь. И те и другие носили перламутровые блестящие бусы из кружков, пластинок или целых полированных раковин. Запястья, предплечья, а также лодыжки были перевязаны хлопковыми ленточками. Наконец, у женщин в проколотую носовую перегородку была продета какая-то жилка с нанизанными на нее белыми и черными кружками.
Эти люди резко отличались от намбиквара по физическому облику: коренастый торс на коротких ногах, очень светлая кожа. Здешние индейцы тщательно удаляли с себя все волосы: ресницы выдергивали руками, а брови — с помощью воска, давая ему сперва застыть, а потом снимая вместе с волосками. Спереди волосы были острижены, или, точнее, выжжены, закругленной челкой, не закрывающей лоб. Виски оголялись способом, который я больше нигде не встречал. Он состоит в том, что волосы продевают в петельку туго скрученного шнурка, затем исполнитель берет в зубы один его конец, левой рукой придерживает петельку, а правой дергает за второй конец. Волокна шнурка скручиваются плотнее и, сжимаясь, выдергивают волосы.
Эти индейцы, называвшие себя именем «мунде», никогда не упоминались в этнографической литературе. Они говорят на бодро звучащем языке, в котором слова оканчиваются на ударные слоги: зип, зеп, пен, зет, тап, кат, подчеркивающие их речь как бы ударами цимбал. Этот язык походит на ныне уже исчезнувшие диалекты, распространенные в низовьях реки Шингу, и на те, что недавно были записаны на правых притоках реки Гуапоре. Мунде живут неподалеку от их истоков. Насколько я знаю, после моего посещения никто больше не видел мунде, кроме одной женщины-миссионерки, которая встретила нескольких из них в конце 1940-х годов в верховьях Гуапоре, где нашли пристанище три семьи этих индейцев.
Я провел в деревне мунде приятную неделю, ибо хозяева оказались чрезвычайно простыми, терпеливыми и сердечными. У меня вызывали восхищение их огороды, где росли кукуруза, маниок, батат, арахис, табак, тыквы, различные виды бобов и фасоли. Когда мунде расчищают участок леса, они оставляют пни от некоторых деревьев, где размножаются толстые белые личинки, которыми они лакомятся.
Круглые хижины пропускали рассеянный свет, сверкающий в солнечных лучах, проникающих через щели. Хижины были построены из воткнутых по кругу жердей. Все жерди соединялись примерно на четырехметровой высоте и были привязаны к центральному столбу, который проходил через кровлю. Стоящие внутри столбы образовывали контрфорсы. Между ними висело с десяток гамаков, сплетенных из хлопковых веревок. Остов был покрыт пальмовыми ветками; их листья были срублены с одной стороны и перекрывали друг друга наподобие черепицы.
Диаметр самой большой хижины достигал двенадцати метров; там жили четыре семьи, причем каждой отводилось пространство между двумя столбами. Всего таких площадок было шесть, но две из них, соответствующие противоположным дверям, оставались свободными, чтобы не мешать проходу. Я проводил в хижине целые дни, сидя на одной из тех деревянных скамеечек, которыми пользуются индейцы; они сделаны из половинки выдолбленного пальмового полена, положенного на плоскую часть. Мы ели кукурузные зерна, поджаренные на глиняной доске, и пили из калебаса маисовую водку — напиток, напоминающий нечто среднее между пивом и супом. Внутри калебасы были черными из-за какой-то содержащей уголь обмазки, а их наружные стенки украшали линии, зигзаги, круги и многоугольники, выполненные насечкой или выжженные.
Даже не зная языка и не имея переводчика, я все же попытался проникнуть в некоторые аспекты мышления индейцев и жизнь их общества. Я стремился выяснить состав группы, родственные отношения в ней и терминологию родства, названия частей тела, обозначения цветов согласно шкале, с которой я никогда не расставался.
Этот ожидаемый мною сперва с энтузиазмом случай оставил у меня ощущение пустоты. Я хотел добраться до людей, находящихся на низшей ступени первобытного состояния. Казалось бы, посетив этих привлекательных индейцев, которых никто не видел до меня и никто, возможно, не увидит после, я должен был быть удовлетворен. Но, увы! Об их существовании я узнал лишь в самом конце пройденного пути, и у меня уже не было времени, чтобы их изучить. Из-за ограниченных средств и физического истощения, в каком находились мои товарищи и я сам, у меня не было возможности проводить длительное исследование, и я должен был ограничиться лишь кратким знакомством с этими индейцами. Они были готовы познакомить меня со своими обычаями и верованиями, а я не знал их языка. Они были не дальше моего отражения в зеркале, я мог их коснуться, но не мог понять. Это было одновременно и наградой и наказанием.
Спустились мы по реке удивительно быстро. Гребцы теперь пренебрегали переносом грузов. У каждой стремнины они направляли нос пироги прямо в круговорот. В течение нескольких секунд нам казалось, что пирогу подбрасывает на месте, тогда как окружающий пейзаж убегает назад. Внезапно все успокаивалось: преодолев стремнину, мы оказывались в мертвых водах, и только тогда у нас начинала кружиться голова.
За два дня мы добрались до Пимента-Буэну, где я составил новый план, который нельзя понять без некоторых пояснений. В конце своего обследования Рондон обнаружил несколько индейских объединений, говорящих на языке тупи. С тремя из них ему удалось вступить в контакт, остальные же проявили явную враждебность. Самая крупная из этих групп располагалась в верховье реки Машаду, в двух днях пути от левого берега, на ее притоке Игарапе-ду-Лейтан — «ручей поросенка». Это была группа, или род, такватип, то есть «бамбука». Группы тупи-кавахиб образовывали обычно одну деревню, ревниво охраняли свои охотничьи угодья и соблюдали экзогамию, заботясь прежде всего о заключении союзов путем браков с соседними группами. Индейцев такватип возглавлял вождь Абайтара. На той же стороне реки Машаду, на севере, жила группа, известная лишь по имени своего вождя Питсара, а на юге, на реке Тамурипа, обосновались ипотиват (вид лианы), вождя которых звали Каман-джара; наконец, между этой последней рекой и Игарапе-Какоаль обитали жаботифет — «люди черепахи» со своим вождем Маира. На левом берегу Машаду, в долине Риу-Муки, жили паранават — «люди реки», которые на все попытки вступить с ними в контакт отвечали стрелами. Немного южнее, на Игарапе — Итаписи, обитала еще одна неизвестная группа.
Таковы по крайней мере были те сведения, которые мне удалось собрать в 1938 году у искателей каучука, обосновавшихся в этом районе со времен обследования Рондона, причем сам он в своих донесениях о тупи-кавахиб сообщал лишь отрывочные данные.
Беседуя с тупи-кавахиб, работающими на посту в Пимента-Буэну, я пополнил список названий родов до двадцати. Исследования Курта Нимуендажу, эрудита и этнографа, немного проясняют прошлое этого племени. Термин «кавахиб» напоминает название одного старинного племени — кабахиба, часто упоминавшегося в документах XVIII–XIX веков. Оно жило тогда в верхнем и среднем течении реки Тапажос. По-видимому, оно было постепенно вытеснено оттуда другим племенем — мундуруку и, перемещаясь на запад, распалось на несколько групп, из которых известны лишь па-ринтинтин в низовьях Машаду и тупи-кавахиб[81], живущие южнее. Таким образом, есть все основания считать, что эти индейцы являются последними потомками крупных племен тупи со среднего и верхнего течения Амазонки. Они в свою очередь были родственны прибрежным племенам, с которыми познакомились в эпоху их расцвета путешественники XVI и XVII веков, чьи рассказы легли в основу этнографической мысли нового времени. Попасть, и возможно первым, в еще не тронутую деревню тупи значило бы соприкоснуться через четыреста лет с Лери, Штаденом, Соаресом де Соуза[82], Теве[83] и даже Монтенем, который вспоминал в своих «Опытах» о разговоре с индейцами тупи, встреченными в Руане. Какой соблазн!
